Похожее говорили и другие — Барделевы, Кириченко, в чьи дома мы зашли. А я, честное слово, просто любовался печами. Да, да! На них было приятно даже смотреть. Изящны, красивы и, если хотите, скромны.
…А ночью деду опять снится сон: большое село тесно топорщится трубами, и над каждой струится уютный теплый дымок; струится, чуть-чуть покачиваясь из стороны в сторону, будто машет приветливо старику, а тот никак не поймет — здороваются с ним или грустно прощаются навеки, и томится, стонет во сне до утра.
Потом утро, он снова в той квартире, где его ждут, где уже сломали негодную печь. Евдокимыч раскладывает инструмент, попыхивает «Примой», говорит вполголоса непонятно кому:
— Та-а-ак… Печку мы сложим номер семь… Глину возьмем среднюю. Песочек ничего, чистый. Кирпич водой смочим, а то как же? Класть будем на ребро, в четверть кирпича… В третьем и четвертом ряду пустим зольник, поддувальные дверцы, а в седьмом колосники. Та-ак…
Под это бормотание и идет работа: печь растет на глазах.
Потом приходит хозяйка. Она расстроена. Она не верит, что такая вот небольшая печка согреет зимой дом. А дед спокоен: он знает себе цену, как, впрочем, знают ее все истинные мастера. Те, кто прославил себя прочными колодезными срубами, узорчатыми наличниками, легкими санями, жаркими очагами. Конечно, не слишком ослепительна и шумна эта слава, зато основательна. И уж поверьте, те, кого она осенила, никогда, ни за какие посулы не сфальшивят в своем ремесле.
— Что говорить, хозяйка. Давай-ка затопим…
И хозяйка становится веселой; мы смотрим на огонь. Потом собирается вся семья. И похоже, каждый думает: все же хорошо, что топятся в мире печи и на огонь можно смотреть так долго.
У Евдокимыча есть стихи — о сокровенном. Он хотел бы, чтобы тепло созданных им печей не унеслось бесследно сквозными зимними ветрами, а осталось в человеке.
Последний колодец Чабан строит особенно долго. Медлил, доставал какую-то потертую тетрадь, ворчал на слишком быстрых помощников: что, завтра дня вам не будет? В селе удивлялись: всегда скор был Петр Антонович…
А тут еще Василий, штатный слесарь-пересмешник, отмывая руки соляркой, шепнул несколько слов близким товарищам, и запорхали по Росошанам улыбки: на клад Антоныч напоролся, делиться не хочет. Впрочем, напраслину эту возвели парни не со зла — привыкли веселиться всякую свободную минуту.
Дни шли, Чабан работал. Руки действовали, тело слушалось, а душа болела, как перед прощанием с чем-то очень дорогим. Он и вправду словно бы опять, и теперь уже навсегда, прощался с хлопцами, чьи имена выбиты под красной звездой на белом камне в центре села.