…А по садовой листве снова защелкали капли. Но мы не обращаем на дождь внимания, мы смотрим на мемориал: потемневшее лицо узника, ряды колючей проволоки. Это над беседкой. А у входа в сад ворота и сверху — вырезанная из дерева фигура, в руках скрипка: итальянский композитор Динардо расстрелян в Дахау в 1944 году. Ниже — напряженные руки матери, закрывающие голову ребенка. Надпись: казнь в Штуттгофе 85 тысяч женщин, детей, мужчин; казнь в Дахау семи тысяч офицеров Красной Армии. Справа, чуть поодаль, в обрамлении благоухающей зелени, — фигуры Венеры, Весны; глухарь токует над цветочной поляной, скоро, совсем скоро расправят для полета крылья белые журавли — таков авторский замысел.
— Сейчас покажу главное: орган. — Ятченко оглядел меня посветлевшими глазами, пытаясь определить: уловлю ли я ту единственную поднебесную ноту, ради которой вырезались из дерева сотни тонких серебристых трубочек и труб? Потом усмехнулся: — Конечно, он не поет…
Не знаю. Возможно, причиной тому дождь, его шумные струи, вливающиеся с крашеными деревянными цилиндрами, но орган-памятник пел — тайно и неповторимо. А может, в нем отозвались голоса замученных, задушенных, сожженных заживо и голоса уцелевших, чьи имена прочитал я здесь. Спросил, долго ли Ятченко делал все это, но ответа не получил. Николай Федорович смотрел на скорбный профиль Данте. Он снова был далеко от меня.
«Ты должен быть гордым, как знамя; ты должен быть острым, как меч; как Данту, подземное пламя должно тебе щеки обжечь». Поэзия всегда была с ним. В самые отчаянные минуты неволи больной, истерзанный юноша говорил себе: «Ничего, со мною Шевченко, Пушкин, Брюсов». А пламя обжигало его не однажды: охранники, разглядев номер 14 466 («Как, ты до сих пор жив?»), швыряли Николая в костер. По счастью, они сразу теряли к нему интерес, и задыхающегося от дыма и жара парня подхватывали, несли к воде друзья-антифашисты. Пламя обжигало его острыми струями ледяной воды, которой палачи обливали больных в тифозном бараке, клокотало в глубоком рву у лагеря, куда эсэсовцы сталкивали обреченных нагих людей…
Недавно Ятченко получил письмо, прочитал обратный адрес, фамилию Хонич, и выронил конверт, чувствуя на пальцах почти ожог. Неужели?.. Выходит, жив, жив дорогой товарищ, добродушный и бесстрашный великан, убегавший из неволи без счета, активный участник лагерного подполья, передающий товарищам сводки с фронта, добывавший дополнительные пайки ослабевшим. Хонич писал: «Здравствуй, дорогой мой, дважды рожденный Коля!»
Сколько раз возвращался из небытия сам Хонич, сосчитать трудно. Ятченко восхищался им: настоящий богатырь — едва ли не на полметра возвышается над полосатой колонной, легко несет по три бака с баландой в каждой руке.