Семен Владимирович после посещения пекарни думал о другом: хлеб един, но это совсем не значит, что он одинаков. Тысячу двести франзел выпускает за две смены маленькая пекарня, в каждой — килограмм. Это, конечно, капля в море для такого города, как София. Но капля драгоценная, нужная людям.
— Я заметил не только это, — сказал он Алисе, — наш директор Полуянов мечтал когда-то о таком вот старинном хлебном изделии. Но сейчас ведь не воссоздашь такую пекаренку. Ее сохранить надо было. Болгары сохранили… — Он вздохнул и умолк. — Им было легче. Всем после нас легче.
Вечером, когда они ходили по улочкам Софии, прощаясь с городом и друг с другом, Алиса сказала:
— Когда английский драматург Бернард Шоу был влюблен в одну актрису, они оба были немолоды. И друг их, художник, нарисовал на них две карикатуры. На одной — молодой человек и девушка. Это Бернард Шоу и его возлюбленная такие, какими они себе кажутся. На другой — пожилая смешная пара — так они выглядят на самом деле. Мы тоже ощущаем себя молодыми, а со стороны, наверное, смешные.
— Ты все говоришь не то, — ответил он грустно, — все чего-то декламируешь. Лучше скажи, как мы теперь жить будем, после этой встречи?
— Проживем, — улыбнулась она, взяв его за руку, — по твоей ли вине, по моей ли, но мы научились жить друг без друга…
Заявление Костина об увольнении уже вторую неделю лежало в столе директора. Выдвигая ящик, Полуянов всякий раз наталкивался на этот листок, лежавший поверх папок, задумывался и тяжело вздыхал. Анечка Залесская, конечно, знала об этом заявлении. Похоронила родителей, вернулась, а тут еще одна потеря. От голубоглазой примерной девочки, взывающей звонким голосом: «Покончим с равнодушием!» — осталась тень. Прошла как-то мимо в коридоре, почерневшая, с лицом, будто подавшимся назад, как у слепой, и не увидела его. Федор Прокопьевич посмотрел ей вслед и подумал: «Все-таки к лучшему, что он уезжает, перестрадает Анечка, перетерпит, пройдет».
Вздыхал Полуянов, глядя на заявление, не только по Анечке, но и по себе. Увольнение Костина совпало с его собственными планами уйти с работы.
Исподволь вызревало в нем это решение. Сначала он даже не понимал своего состояния, думал: жара, которую они пережили в середине мая, отрицательно повлияла на его организм. Потом загрустил, загоревал по четкой, бесперебойной работе. Нет ее и еще долго, долго не будет. Стоит только посмотреть на лицо начальника сухарного цеха Доли, чтобы убедиться в этом. А ведь сухари — пока цветочки, лихорадка начнется, когда цеху спустят твердый план.