Слишком неожиданно он явился, этот старик, взбудоражил, взволновал. Филимонов глядел на него, нахмурив лоб: все ли правильно говорит, не несет ли какой политической отсебятины? И даже Федор Прокопьевич, восхищаясь молодым пылом бывшего директора, мельком подумал: конечно, это стоящий разговор, но подзатянулся. Как там в хлебном цехе сегодняшние замесы?
Можно было бы на эту тему еще поговорить с бывшим директором. Но Филимонов не дал. Вскочил, взглянул на часы, подставил ладонь под локоть старика и повел его к двери.
После юбилея Победы, на котором Серафим Петрович выступил с рассказом о военных днях на хлебозаводе, у них началось что-то вроде дружбы. Полуянов побывал в гостях у Серафима Петровича. Тот жил один в большой, музейной красоты квартире. Федора Прокопьевича сковала эта красота: кино какое-то, а не быт. В кинофильмах его возмущали подобные интерьеры: по каким, интересно, жилищным нормам утверждали исполкомы метражи подобных квартир и откуда, позвольте, сия глубокоуважаемая мебель? Но вот он вошел в такую квартиру и мог бы задать хозяину эти вопросы и получить на них ответ. Мог бы, но не смог. Кто его знает. Может, положена заслуженному старику такая квартира. Не у всех жизненная теория совпадает с житейской практикой. Старик наверняка понимает, что излишки его квартирного пространства спасли бы многодетную семью от многих трудностей, но не спешит сотворить эту справедливость.
«Может быть, это зависть?» — спрашивал себя Федор Прокопьевич, путешествуя за хозяином по комнатам и разглядывая «экспонаты» его поездок по свету. Это были не простые украшения, а коллекция камней, образцы прикладного искусства разных народов. И отвечал себе: «А чему тут завидовать? По мне, так все эти коллекции в доме не стоят самого незадачливого живого существа, вроде кошки».
Хозяин принес в кабинет чай в тяжелых подстаканниках, устроился напротив Федора Прокопьевича и улыбнулся.
— Люблю свой дом. И совсем не горюю, что, когда меня не будет, эти вещи еще долго, долго будут жить. Недавно понял — почему. Видите ли, история этих вещей, тот смысл, который они сейчас имеют, умрут вместе со мной. Останется нечто иное, уже не принадлежащее мне. Вы меня понимаете?
Федор Прокопьевич понимал, но это понимание было ему как бы ни к чему, оно его настраивало против хозяина.
— У вас тут как в музее, — сказал он.
— Да, — согласился старик, — люди живут по-разному. И все-таки все приходят к одному рубежу — старости. Вы, наверное, как все, боитесь этого времени?
— Старость — это награда, — возразил ему Федор Прокопьевич, — к сожалению, не все доживают до этого времени. Бояться надо другого, что старости может не быть.