Тогда они жили большой семьей: он, Зойка, брат его Василий с женой и тещей. Менуэт Моцарта, легкую мелодичную пьеску, Серафим Петрович осилил за месяц. Музыка этого менуэта до того пронизала стены их дома, что собака, с которой приходил в гости сосед, однажды зевнула и провыла точно несколько тактов.
Хорошо они тогда жили — бурно, бодро. Теща брата Василия заявляла по утрам, что она им не служанка, не домработница, не нянька. Подводила брови горелой спичкой и убегала на работу. Зойка распевала по утрам песни. Василий с женой мыли за всеми посуду и подпевали ей. Вечерами сидели у телевизора, тихо, не переговариваясь, как в кино, еще не привыкнув к тому, что маленький экран, увеличенный круглой линзой, — часть их личного быта. Впрочем, Серафим Петрович редко сиживал с ними: пропадал до ночи в институтской лаборатории, а если был дома, то, закрывшись в своей комнате, терзал пианино.
Телевизор и пианино умолкли с появлением в квартире нового человека — племянника Димы. Рождение Димы в один день перечеркнуло их прежнюю жизнь. Пианино покрыли старым суконным одеялом, телевизор перенесли на кухню. В квартире господствовал младенец. Власть его простиралась и на прихожую, и на лестничную площадку. Когда соседская собака с лаем выходила на прогулку, теща Василия открывала дверь и говорила соседу, еще совсем недавно желанному гостю: «Дорогой товарищ, у нас ребенок!»
Потом семья брата получила квартиру, и Серафим Петрович остался один на один с Зойкой. И до этого их было двое. Семья Василия всегда была как бы одна сторона, он с Зойкой — другая. Но тогда все, как любил говорить брат, взаимоуничтожались — еду не делили, чьи простыни, чьи наволочки в пакетах из прачечной, не рассматривали. Зойка дружила с женой Василия и вообще со всеми ладила. Серафим Петрович воспринимал Зойку в общем ряду всего населения квартиры, в той же родственной связи, как воспринимал своего брата, его жену и тещу. Только родившийся младенец Дима не вписался в этот ряд, перевернул его домашнюю жизнь, ущемил в правах. Серафим Петрович страдал, мучился, как мучился бы в подобных обстоятельствах всякий пожилой, не переживший собственного отцовства мужчина. Пианино под серым суконным одеялом, из-под которого торчали золотые педали, было похоже на замурованные врата рая. Серафим Петрович передвигался по квартире на цыпочках, кашлять уходил в ванную и даже иногда на работе, пугаясь громкого голоса вошедшего в его лабораторию сотрудника, ловил себя на желании сказать ему: «Тише. У нас ребенок».
Племянник Дима, заняньканный крикун, исчез из его жизни самым счастливым образом. Семье брата предоставили трехкомнатную квартиру в новом доме, и Серафим Петрович, стащив одеяло с пианино, сыграв две пьесы из «Детского альбома» Чайковского, вдруг понял, что Зойка, которую он удочерил, та восьмилетняя девочка, давно выросла, заканчивает десятый класс, а что она за человек, он так и не знает.