— Платон, а что же это вы отца бросили?
Он поглядел на меня с испугом и ничего не ответил.
— Получается, Платон, что из-за тебя развалилась семья.
— Она давно развалилась. У него другая жена. И дети.
На каждый вопрос у человека должно быть право. Развалить ведь можно не только семью, но и душу. Платон оставил гармошку на крыльце и пошел к своим, туда, где за столом писали письма. Когда я вошла, он лежал на кровати, свесив ноги в проход, и переживал. А я уже не могла от него отвязаться.
— Платон, но ведь есть у тебя друзья. Напиши им. Знаешь, как им будет приятно получить весточку от целинника.
Он ответил, не глядя на меня:
— Мои друзья все здесь.
— Тогда напиши просто письмо: как ты попал на целину, как к тебе приехала твоя мама и осталась с тобой, — я уговаривала его, не понимая, что письмо, которое он напишет, и письма остальных нужны мне. Только когда Платон подошел к столу и протянул руку к тетради, я вдруг поняла, мысль моя выбралась словно из какого-то затора. Матушкина посоветовала мне написать статью как письмо близкому человеку. А если взять чужие письма? Настоящие, неподдельные?
— Ребята, — сказала я дрожащим голосом, — вы благородные, замечательные люди. Каждая строчка в вашем письме — это не просто строчка личного письма, это частичка свидетельства неповторимого времени…
Риторика моя была согрета волнением и тогда, на трибуне галантерейной фабрики, и сейчас. Я уговаривала их отдать свой письма для публикации в газете. Сначала это их озадачило, никто не возражал, но было кое-какое сомнение: мол, где ты раньше была, почему не предупредила вовремя, мы бы уж тогда постарались, написали как следует.
Матушкина письмам обрадовалась: «Ты клад-самородок, ты сама не понимаешь, какой материал организовала!» Не читая писем, она уже знала, какого письма не хватает.
— Одно письмо надо организовать, — сказала она. — Пусть кто-нибудь напишет в школу или, еще лучше, конкретной учительнице.
Письмо своей учительнице написал Чугай под мою диктовку. Не было у Чугая литературного таланта, да и любовь к учительнице географии была какая-то невыразительная: «Я благодарен вам, что вы на своих уроках никогда не подчеркивали, что я отстающий ученик».
— Не так, Чугай. «Я был двоечником, и многие учителя поставили на мне крест. Даже когда я хотел исправиться, они этого не замечали. А вы верили в меня, несмотря ни на что уважали и видели во мне человека». Согласен?
— Пусть будет «согласен».
Недавно я нашла среди своих бумаг номер этой газеты. Перечитала письма целинников. Больше всех понравилось письмо Нади Степановой, которую, как я ни силилась, вспомнить не могла. Она писала маме и своей бабушке Анне Софроновне. «Лети, мое письмо, с приветом, вернись с ответом. Дорогие мои, неоцененные! Как я теперь вас люблю, как оказалась от вас вдалеке…» Матушкина была хорошим редактором. Мы только сокращали письма и совсем не правили их. Через двадцать четыре года я увидела, как торчит среди всех бумажным цветком письмо Чугая своей учительнице. Самое литературное, самое содержательное письмо. Добрым человеком был Чугай, согласился на мою диктовку и не оставил своего следа в газете.