Было довольно тесно, надо признать. Тем более что большую часть имеющегося под елью пространства, не сговариваясь, предоставили единственной леди. Но даже в таких условиях эльфы постарались оставить между собой и Гончими как можно большее расстояние. Кажется, им начинало доставлять нешуточное беспокойство присутствие подозрительно молчаливого и как-то нехорошо изменившегося Белика. Пацан будто сбросил ненужную личину беззаботного сорванца, кардинальным образом преобразился, посуровел, стал жестче и гораздо резче в словах. Его движения обрели неповторимую пластику умелого убийцы, голос все больше отливал металлом, а глаза заметно похолодели и словно выцвели, став невероятно похожими на глаза Шранка и остальных Гончих, от одного воспоминания о которых у Перворожденных начинало сводить скулы. И эта разница с прежним дерзким сопляком была столь велика, а ощущение исходящей от него угрозы столь явным, что они не рискнули задавать вопросы ни днем, ни вечером, ни даже сейчас, когда вокруг царила неестественная тишина и настало самое время для откровенных признаний.
Линнувиэль украдкой покосился на безмятежное лицо своего лорда, под боком у которого пристроилась Белка, и постарался не думать о том, почему у наследника трона, двусмысленно склонившегося над каштановыми локонами, то и дело возбужденно шевелятся ноздри, а в глазах вспыхивают нескромные алые искорки. Остальные больше косились на севшего с другой стороны Шранка, которому вроде бы надо быть рядом со своим Вожаком, но мудро помалкивали. Не их дело, почему тот предпочел сомнительное общество Темного эльфа вместо общества себе подобного. Если лорд позволяет, пусть творят, что хотят. В конце концов, все эти странности начали откровенно утомлять.
Таррэн молчал тоже, прикрыв веки и медленно вдыхая пьянящий аромат своей удивительной пары. Он почти не двигался, опасаясь нарушить ее покой. Но в такой тесноте даже слепой бы заметил, в его Огне совсем не было прежней ярости. Сила — да, но совсем другая, нежели у Владыки Л'аэртэ. Та, о которой замершие в оцепенении эльфы очень старались не думать.
Линнувиэль спрятал лицо в складках широкого плаща и, тщетно сдерживая дрожь в пылающем теле, постарался уснуть. Получалось плохо, потому что малейшее движение отдавалось ослепляющей болью в поврежденной руке, а потом еще долго гуляло по онемевшим от напряжения мышцам волнами бешеного жара и, одновременно, нестерпимого холода. Он по-прежнему молчал, пытаясь отделаться от ощущения чужого внимательного взгляда. Сам понимал, что глупо подозревать мирно спящего звереныша Торк знает в чем, но воспаленный мозг не сдавался. И, едва Хранителю удавалось задремать, немедленно выдавал картинку нечеловеческих, неистово горящих в кромешной тьме глаз, от одного вида которых Темный эльф с судорожным вздохом приходил в себя, а потом долго успокаивал бешено колотящееся сердце. Потому что в этих крупных, неестественно ярких голубых глазах ему все время виделась откровенная, негасимая и какая-то жуткая ненависть…