Хозяева обедают.
— Приятного аппетита, — произношу я. — Разве товарищ Рябовских ушел?
— Почему? — отвечает хозяйка и зовет: — Иван Митрич! Иван Митрич!
Раздается сопенье. Скрипит кровать. Из-под громадной пунцовой перины показывается заспанная русая мальчишеская голова. Иван Дмитриевич щурит глаза, рассматривает меня, неохотно выползает из-под перины. Лютый Рябовских — совсем мальчишка!
Я начинаю, было, беседу.
— Не здесь, не здесь! — обрывает меня Рябовских.
Он надевает сапоги, нахлобучивает фуражку, небрежно набрасывает на плечи кожаную куртку.
— Обедать? — останавливает его хозяйка.
— После, после…
Мы идем с уполномоченным по селу, минуем сельсовет, школу, заходим за сложенные около школы дрова.
— Тут хоть лишних ушей нет, — об'ясняет Рябовских.
Уполномоченный предвидит мои вопросы и с места в карьер начинает:
— Вполне очевидно: хлебозаготовительный план выполнить не удастся. Хлебофуражный баланс составлен неправильно. Все перепутано. Приходится производить перераскладку! Почему неправилен баланс? Председателем сельсовета был кулак. Он все и напутал в кулацкую пользу… Нынче кандидат партии. Ничего, послушный парень. Да у меня — хоть кто не пикнет… Кулаки торгуют зерном. Я их описал, оштрафовал… У меня не десять голов… Что вы мне о работе с беднотой говорите! Кулаки и бедняки — одинаково против советской власти. Повадили эту бедноту хорошим отношением…
Рябовских бодрится, но голос его растерянно дрожит.
В комсоде табачный дым висит непроницаемой пеленой. Смешиваются разноголосые выкрики. Тянется печальная песня:
Трансваль, трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Надо долго присматриваться, чтобы разобрать тонущих в табачном дыму людей.
Рябовских садится поодаль.
— Днем предоставляю инициативу массам, — об'ясняет он мне. — Я по ночам работаю.
Затем он обращается к председателю сельсовета:
— Как дела?
Председатель вскакивает со скамейки, вытягивает руки по швам и рапортует:
— Занимаемся.
Занятиями управляет пьяненький, время от времени начинающий петь песни растрепанный человечек.
— Я, Тараруев, — партизан? Партизан! Я советскую власть люблю? Люблю! Братья мои, товарищи, полюбите и вы ее, мать родную.
Находящиеся в помещении крестьяне сумрачно молчат.
Тараруев начинает сердиться.
— Вас спрашивает Тараруев или не вас? Здесь кулаки? Очень рад, товарищ Дутов Петр Петрович, вас видеть.
Тараруев вылезает из-за стола, пошатываясь подходит к чернобородому старику и жмет ему руку.
— Петр Петрович, вы должны триста семьдесят пудов сдать, а вывезли только восемь. Любите вы советскую власть? Умоляю вас, вывезите излишки. Ну, хоть еще пудов тридцать, хоть двадцать…