– Ведь и не скажешь, что генерал! Гений, умница, эрудит!
– …и работа тяжелее, и цель достиг…
– Это историческое решение, Йо!
– …потому что никакой бомбой…
– …довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…
– …и пропускная способность никак не меньше…
– Готовь приказ!
– Будет приказ. Надо только штрафников поднакопить…
– Не беспокойся, будут тебе штрафники!
Исчезновение Баттена было плохим предзнаменованием. Для Петера во всяком случае. Петер знал Баттена три года и только в последнее время стал по-настоящему понимать, какой же это пройдоха. В отличие от Менандра, скажем, Баттен никак не афишировал свои способности и потому казался просто везунчиком, простым и славным парнем, события вокруг которого сами собой складываются в наиболее благоприятный ряд. Он был до чрезвычайности скромен, этот Баттен, и цель у него была тоже достаточно скромная, хотя и вполне респектабельная по нынешним горячим временам: выжить. Просто выжить. И вот он-то, чующий любую опасность за много-много дней до того, как она возникнет на его маленьком горизонте, – вот он-то и исчез.
Надо сказать, что исчезновение это встревожило и господина Мархеля – правда, другой своей стороной.
– Я предупреждал! – потрясая перед носом Петера каким-то свернутым в трубку листком, надо полагать доносом – то ли на Баттена, то ли на самого Петера, – злобился он. – Я еще во-он когда предупреждал вас о бдительности! И что же? Пропадает человек, без которого мы – как без рук! Агентура знает, куда нацеливать свои удары! Где мы теперь возьмем техника?
– Я извещу главного редактора, – сказал Петер. – Пришлет кого-нибудь.
– Нет, это я извещу главного редактора, – жестко сказал господин Мархель. – А то действительно пришлет кого-нибудь. Черт вас всех побери, – тоном ниже сказал он, – ну что бы вы без меня делали?
Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго, сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казенных сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом вращении, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но могучее, то, что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым деревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий, – алмазную грань… Потом начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под ногами, и все тихо, покорно умирает – и не в том беда, что умирает, а в том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом не обозначится межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла, и так без конца – или до конца… конца – потому что свой час духов в каждой ночи, своя осень в каждом году и свое средневековье в каждой эпохе, и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя окончательно все, что подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь – но проходит, все равно проходит когда-нибудь. Но осень еще только начиналась.