— Как думаешь, мы смогли бы сейчас быть вместе? — спросила я его.
— Ну конечно. — И снова повисла долгая, очень долгая тишина. Наконец Генри заговорил, и его слова, похоже, причиняли ему боль. — Мне кажется, что я все делаю не так.
— Нет, нет, — возразила я, — это все из-за меня, из-за того, что я затеяла этот разговор. Мне очень неудобно.
— Теперь все будет действительно неудобно, — хмыкнул Генри. Мы подождали, пока закончится песня (это была «Mansion on the Hill»), и он сказал: — Уже поздно. Можешь остаться у меня. Ложись на мою кровать, а я лягу на диване.
Генри проводил меня до своей спальни, но в дверях мы задержались. Положив мне на плечо руку, он грустно произнес: «Дело не в том, что ты меня не привлекаешь, а в том, что, наоборот, привлекаешь слишком сильно». Наверное, именно эти слова резанули меня больнее всего, словно бы мне сказали: «Ну-ну, сестричка, не расстраивайся». Сейчас я понимаю, что он оставлял шанс, но возлагал на меня право выбора. Ответственность должна была лечь на меня или, по крайней мере, большая часть ответственности. Но тогда я не осознавала, что это необходимое условие, хотя интуиция подсказывала, чего он хотел от меня. Честно говоря, я слишком стеснялась, и к тому же мне не хотелось, чтобы это случилось в то время, когда у него все еще была другая девушка. Я понимающе улыбнулась и поблагодарила: «Спасибо, что уступил мне свою кровать, Генри». Какой-то миг мы еще смотрели друг на друга, а затем он сказал: «Спокойной ночи, Гавенер». Обращение ко мне по фамилии тоже больно ранило.
Думаю, Вы уже догадались, чем все это закончилось. Подобное повторялось столько раз, что, если знаешь начало, считай, знаешь всю историю. Мне казалось, что та ночь была переломной; я надеялась, что теперь уж наверняка между нами завяжется роман; я воспринимала этот разговор как чудовищную ошибку, но в будущем подобные разговоры повторялись снова и снова, и с каждым разом они все меньше походили на выражение взаимных чувств и все больше — на напоминание с моей стороны о безответной любви и готовности броситься в его объятия, как только у него возникнет желание. Генри со своей стороны не переставал повторять, как он меня ценит и что я его понимаю как никто другой. Иногда, если во время наших разговоров возникало какое-то несогласие, он с обиженным видом спрашивал: «Что, раз мы с тобой не спим вместе, ты не хочешь, чтобы мы оставались друзьями?» На что я отвечала: «Конечно, я хочу, чтобы мы оставались друзьями!» Находясь рядом с ним, пока он пытался разобраться в своих чувствах и упивался своей амбивалентностью, мне приходилось корчить из себя озабоченность и сочувствие, непредвзятое понимание и искреннюю готовность войти в положение; и с этим, признаться, у меня проблем не было. Но какой жалкой я выглядела бы в его глазах, если бы выяснилось, что на самом деле я не хотела, чтобы мы оставались друзьями, коль мы не спим вместе.