— Ну, садитесь же.
Моне почудилась насмешка в ее голосе. Кошка, похоже, приняла это приглашение на свой счет и прыгнула на софу, с нее — на пол, а затем пересекла комнату и проскользнула мимо Моны, — скорее всего, в кухню. Хельга Кайзер не обращала на кошку никакого внимания.
Странная особа.
Мона села на стул, оказавшийся таким же неудобным, каким и выглядел, и вынула из сумки магнитофон. Она огляделась — гостиная казалась весьма негостеприимной. «Чего-то не хватает в этом помещении», — подумала она и в следующую секунду поняла, чего — семейных фотографий. Сувениров из различных поездок и, вообще, различных безделушек. Не было фотографий на стенах, никаких личных мелочей, которые обычно имеют свойство накапливаться с течением времени, как с этим ни борись. Ничего подобного у фрау Кайзер не было. Все, что окружало ее, не менялось, наверное, десятилетиями, и ничего нового не прибавлялось.
«Женщина без прошлого, — подумала Мона. — Или, как минимум, женщина, в жизни которой лет сорок подряд ничего не менялось. Неужели такие люди вообще бывают?»
— У вас дети есть? — спросила Мона, устанавливая магнитофон на блестящую зеркальную поверхность стеклянного стола, стоявшего между ними.
В тот же момент она вспомнила, что Форстер уже наводил справки об этом.
— Нет, — ответила женщина. — А это важно?
— Как посмотреть, — сказала Мона и включила магнитофон.
Она наговорила дату и время записи, данные фрау Кайзер.
— Вы согласны с тем, что я запишу этот разговор?
— А что, у меня есть выбор?
— Отвечайте просто «да» или «нет».
— А если я скажу «нет», что тогда?
— Тогда мы можем пригласить вас повесткой, и дело затянется не на один день. Если вам так удобнее, то можно поступить таким образом.
Женщина глубоко вздохнула и с громким стуком опустила свою чашку на стеклянный стол.
— Ну ладно, спрашивайте уж, ради Бога!
По крайней мере, старческим маразмом она не страдала, а при сложившихся обстоятельствах уже это стоило многого.
Среда, 23.07, 17 часов 23 минуты
Бегающий взгляд Давида остановился на глазах Плессена. Они были синими, с коричневато-оранжевыми ободками вокруг зрачков. «Самые старые и мудрые глаза в мире», — подумал Давид. Он чувствовал на щеках горячие слезы. Подавленный всхлип распирал его грудную клетку: он снова был шестилетним мальчиком, в то холодное хмурое осеннее утро отец влепил ему пощечину, потому что Давид не нашел свой правый носок. Отец хотел отвести его в школу: у него был выходной день. Вообще-то для Давида это было радостное событие, но без носка он не мог выйти из дома. Впервые после стольких лет Давид чувствовал унизительную боль. Кроме того, к ощущению боли добавилось чувство крайней безысходности: его отец предстал перед ним грозным, непредсказуемым и бесконечно могущественным божеством, в основном невидимым, но от этого не менее сокрушительным в своем гневе. Высокий, худой и красивый, преисполненный ненависти, обрушившейся на Давида, потому что матери рядом не было.