Ему было стыдно при всех рассказывать историю про носок.
— А твоя мать? — спросил Плессен.
Он наклонился вперед, — старик с пышными белыми волосами, сидящий перед ним по-восточному. Он поймал взгляд Давида, сфокусировал его и успокоил.
— Моя мать… была больна.
Мигрень. Это тоже звучало смешно. Похоже на обычные женские отговорки.
— Она часто болела?
— Да. Часто.
— Значит, она не могла тебе помочь, когда отец плохо обращался с тобой. Она не могла быть рядом с тобой и защитить тебя от его гнева.
— Нет.
— Ты был совсем один.
— Да. Совсем один.
Слова отдавались эхом в его голове, проникали глубоко в сознание. Давид больше не плакал. Его охватила страшная слабость, и ему показалось, что он сейчас потеряет равновесие. Он находился в аду. И в этом аду существовал один-единственный человек — его отец. Давид помнил, как на его глазах сломался Гельмут, а он тогда посчитал, что Гельмут — придурковатый слабак. Давид думал, что он лучше Гельмута, хладнокровнее, сильнее, но это оказалось не так. Он был в еще худшем положении, потому что никто и никогда не готовил его к тому, что он сейчас переживал.
Все еще находясь в своем индивидуальном аду, Давид думал: «Даже хорошо, что можно выпустить все из себя. Может, однажды так и должно было случиться, чтобы я мог спустить пар, как перегретый котел». Так, по крайней мере, утверждал и полицейский психолог, с которым все сотрудники отдела по борьбе с наркотиками обязаны были регулярно проходить собеседование, в связи с тем, что, как гласил приказ, «их работа требует крайнего напряжения душевных сил». Полицейский психолог, мужчина с лысиной и потными руками, заметил нервозность Давида и высказал по этому поводу свое мнение: Давид подавляет в себе целую кучу проблем, и однажды это ему аукнется. «Вам нельзя все подавлять и носить в себе», — сказал он и предложил пройти короткий курс лечения, в ответ на что Давид поднял бедного мужика на смех. Никого не касалось, что происходило с ним, никто не имел права бросить хотя бы беглый взгляд в его душу, но факт оставался фактом: Фабиана этот запрет не остановил.
Фабиан вообще считал неприемлемыми какие бы то ни было запреты. Если уж на то пошло, он просто устанавливал собственные правила, и теперь эти правила опутали Давида, как паутина муху.
Давид уставился на свою «семью», которую он сам расположил в таком порядке. Гельмут был его «отцом», Франциска — «матерью», Сабина — его «сестрой», Хильмар — «Давидом». Он расставил их, не замечая, что тем самым выдал некоторые свои тайны. Намного больше, чем ему хотелось. Даная находилась слишком близко от него. Его родители стояли друг возле друга и смотрели вперед, мимо детей, — их Давид расположил значительно левее, родители не могли их видеть. Родители, которые не могут видеть своих детей, несостоятельны как родители. Почему он так сделал? Он любил своих родителей и не считал, что они что-то делали не так, воспитывая их с сестрой, и, тем не менее, в его душе бушевала такая буря, какой он не испытывал никогда в жизни.