— Уйти? Куда?
— Все равно, куда, — старуха насмешливо посмотрела на нее. — Русские наступали. Они уже были в Восточной Пруссии и вели себя там как дикари. Говорили, что в некоторых селениях они поубивали всех. Всех подряд, понимаете? Некоторых повесили, некоторых прибили гвоздями к воротам сараев.
— Откуда вы об этом узнали?
— Это знали все. Появлялись беженцы из Восточной Пруссии, а такие слухи распространяются сами по себе. Все, у кого было хоть немного ума, бросились бежать.
— Куда?
— Ну, побросали на деревянные повозки все пожитки и отправились на Запад. Вы что, никогда не слышали о колоннах беженцев?
— Так что, вся семья отправилась…
— Да, конечно же! — Хельга Кайзер злобно взглянула на нее, и Мона была потрясена внезапной агрессией, прозвучавшей в ее голосе.
— Ну да. И…
— Вы же понятия не имеете, что тогда творилось! Был январь, стояла самая холодная зима за последние годы. Все дороги были забиты, ни пройти, ни проехать. Вермахт[24] заблокировал дороги, мы целыми днями не могли двинуться ни вперед, ни назад. Вокруг полуголодные солдаты. А по обеим сторонам дороги — трупы погибших от воздушных налетов! Грудные младенцы замерзали от холода, их невозможно было похоронить, они лежали тут же, кучей, как куклы! Глубокий снег, в котором застревали колеса!
— Да, это, конечно…
— Ах, оставьте! Вы себе этого даже представить не можете! Тогда… тогда действовали совсем иные законы, тогда…
— Да? Какие же законы тогда действовали?
И тут произошло что-то странное. Старуха приподнялась, ее глаза сверкали, лицо напряглось так, что разгладились все морщины, и Мона ясно представила, какой была тогда Хельга Кайзер, — молодой энергичной женщиной с широким лбом и резко очерченным подбородком. Но вдруг видение исчезло. Хельга глухим голосом сказала:
— Законы джунглей. Каждый против каждого. Это было тогда нормальным.
Затем она села на свое место, как-то сразу ушла в себя, и вдруг снова стала старой, смертельно больной женщиной.
Мона не сдавалась, пока что не сдавалась:
— И как сказались эти законы на вашей жизни? Я имею в виду вас, вашу семью.
Мона специально не упоминала имени Плессена.
— А, это… Вы все равно не поймете. И это к делу не относится.
— Ну почему же! Ответьте мне, пожалуйста.
— Это не ваше дело.
— Прошу вас. Это может оказаться важным.
— Нет, — и усталым, безжизненным тоном добавила: — Прошу вас, оставьте меня сейчас в покое.
Да, тогда что-то случилось, и, возможно, очень важное. Проклятье! Мона отбросила всякую осторожность:
— Я оставлю вас в покое, если вы расскажете больше о вашем брате.