Константин Леонтьев (Бердяев) - страница 27

Перед К. Леонтьевым стал образ {мещанства}, как последний результат либерально-эгалитарного процесса, которым захвачена Европа. И он ужаснулся, содрогнулся от отвращения. Опасность европейского мещанства почувствовал уже Герцен, которого К. Н. очень любил и который имел на него некоторое влияние. Но К. Леонтьев острее почувствовал проблему мещанства и глубже поставил её. И на Западе боролись против надвигающегося мещанства и буржуазности - Карлейль, Ницше, Ибсен, Л. Блуа. Но один лишь Л. Блуа, подобно К. Леонтьеву, углубил эту проблему до религиозных её первооснов. К. Н. почувствовал сначала эстетическую, а потом и религиозную ненависть к "прогрессу", который ведет к царству мещанства, он возненавидел свободу и равенство как главные, по его мнению, орудия мещанского царства. У К. Н. было иное отношение к Европе, чем у славянофилов. Он почти влюблён в великое прошлое Европы. Он любил в Европе "то, что в преданиях её прекрасно: рыцарство, тонкость, романтизм", любил поэзию пап и противополагал её прозе западных рабочих. "В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде погибших исторических миров. Количество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия беспримерно пламеннее (например, эллино-римской), аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах определеннее римской; вообще самые принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо многосложнее древних". И К. Н. не может простить Европе, что она отреклась от своего благородного прошлого. Это - совсем не славянофильская настроенность. Он не был врагом тех принципов, которые были положены в основу европейской культуры, - католичества, феодализма, рыцарства. Он был врагом измены этим принципам, самими же принципами эстетически восторгался. Мещанство победило католичество, аристократию, поэзию старой Европы. "Со времени объявления "прав человека", ровно сто лет назад, началось пластическое искажение образа человеческого на демократизируемой (то есть опошляемой) земле". Умерла "поэзия жизни", и осталась лишь "поэзия отражений". "Поэзия жизни" была в средние века и в эпоху Возрождения. Эти эпохи только и любил К. Н. Идеал европейской демократии он называет "неслыханно-прозаическим" и восхваляет Герцена за то, что тот понял это. Что вышло бы от торжества революционного социального идеала во Франции? "Обновилась ли бы народная физиономия француза? Ничуть, - она стерлась бы ещё более. Вместо нескольких сотен тысяч богатых буржуа мы бы получили миллионов сорок мелких буржуа. По роду занятий, по имени, по положению общественному они были бы не буржуа; по уму, по нравам, по всему тому, что, помимо политического положения, составляет сумму качеств живого лица и зовется его духовной физиономией или характером, - они были бы буржуа". К. Н. один из первых открыл духовную буржуазность социализма. "Глупо так слепо верить, как нынче большинство людей, по-европейски воспитанных, в нечто невозможное, в конечное царство правды и блага на земле, в мещанский и рабочий, серый и безличный земной рай... Глупо и стыдно, даже людям, уважающим {реализм}, верить в такую {нереальную} вещь, как счастье человечества, даже и приблизительное... Смешно служить такому идеалу, несообразному ни с опытом истории, ни даже со всеми законами и примерами естествознания. Органическая природа живет разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом антагонизме обретает единство и гармонию, а не в {плоском унисоне}. Если история есть лишь самое высшее проявление органической жизни на земле, то и тогда разумный реалист не должен быть ни демократом, ни прогрессистом в нынешнем смысле. Нелепо, оставаясь реалистом в геологии, физике, ботанике, внезапно перерождаться, {на пороге социологии}, в утилитарного мечтателя. Смешно, отвергая всякую положительную, ограничивающую нас {мистическую ортодоксию}, считая всякую подобную веру уделом наивности или отсталости, поклоняться {ортодоксии прогресса}, кумиру поступательного движения". Нелепая и мелкая мечта о земном благоденствии противоречит всему - и эстетическим идеалам, и религиозным верованиям, и нравственным понятиям, и науке. Человеку нужен опыт, и он на опыте убедится, что "прогресс равномерного счастья" невозможен и что он лишь готовит почву для нового неравенства и новых страданий. "Я вправе презирать такое бледное и недостойное человечество, без пороков, правда, но и без добродетелей, и не хочу ни шагу сделать для подобного прогресса!.. И даже больше! если у меня нет власти, я буду страстно мечтать о поругании идеала всеобщего равенства и всеобщего безумного движения; я буду разрушать такой порядок, если власть имею, ибо я слишком люблю человечество, чтобы желать ему такую спокойную, быть может, но пошлую и унизительную будущность!" "Прогрессивные идеи грубы, просты и всякому доступны. Идеи эти казались умными и глубокими, пока были достоянием немногих избранных умов. Люди высокого ума облагораживали их своими блестящими дарованиями; сами же идеи, по сущности своей, не только ошибочны, они, говорю я, грубы и противны. {Благоденствие земное -} вздор и {невозможность;} царство {равномерной и всеобщей человеческой правды} на земле - вздор и даже обидная {неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала}, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. {Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные}". Стиль К. Н. достигает высокого патетизма. Никто ещё не изобличал так гениально-остро низости и уродства идеи земного равного благополучия человечества. Он - самый крайний враг эвдемонизма. "О ненавистное равенство! О подлое однообразие! О треклятый прогресс! О тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь. Рождается самодовольная карикатура на прежних людей; {средний рациональный европеец}, в своей смешной одежде, {неизобразимой} даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет, никогда ещё в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед идолом однородного, серого рабочего, {только рабочего и безбожно-бесстрастного} всечеловечества! Возможно ли любить {такое} человечество?" "Не следует ли ненавидеть не самих людей, заблудших и глупых, - а такое {будущее} их, всеми силами даже и христианской души?" Ясно, что К. Н. эстетически любит {органические} периоды человеческой истории, {органическое} строение общества и не любит {критических} периодов, {критическое} строение общества. Общество было для него организмом, и выход его из органического состояния означал разложение и смерть. Проблема социологии и философии истории была для него не только биологическая проблема, но прежде всего эстетическая. Он задумывался над вопросами социологии и философии истории под влиянием эстетических впечатлений. И в сознании его произошло сближение и совпадение эстетических и натуралистических восприятий и критериев. Это отождествление эстетической и биологической оценки может быть охарактеризовано как элемент натуралистического оптимизма в его миросозерцании. Но в противоречии со своими прозрениями неизбежности социальной революции К. Леонтьев как будто бы считает невозможным и противоречащим греховной природе человека осуществление социализма и социальных утопий. В действительности же социальный идеал самого Леонтьева есть большая утопия, чем социализм.