— Винишься ли ты во всем взведенном на тебя участниками, сообщниками и свидетелями?
— Нет, — гордо ответила она.
И вдруг, точно подмываемая какою-то внутренней силой, она громко, негодующим, резким голосом заговорила:
— Нет, не винюсь! Ничего того не было. Это вороги мои наклепали на меня, дабы погубить меня в глазах царева величества.
— Какие вороги? О ком говоришь ты ныне? Кого ты обносишь?
— Мой первейший, лютейший ворог — князь Меншиков. Он добивался моей любви, в которой я отказала ему. Он мстит мне и сам сказал мне об этом всего несколько дней назад. Облыжно показывает он на меня. Можно ли верить человеку, который сам под судом и следствием…
Ее остановили, но она, стараясь перекричать президента, продолжала:
— Завистников у меня много… Разве трудно обнести женщину и погубить ее? У меня нет защитников, и Меншиков воспользовался этим.
— Не князь Меншиков донес на тебя. Против тебя под клятвою доносят полковник Экгоф, Телепнев, цыган Алим…
— Все они подкуплены Меншиковым.
— Они целовали Крест и Евангелие. Цыган же сознался в своих преступлениях, которые совершил вместе с тобою.
— Все они подкуплены Меншиковым, — опять настойчиво повторила она. — Вот мои злые вороги, а ни в чем ином я не виновата…
Эта речь вылилась у нее залпом, безудержно, разом. Она сжигала свои корабли.
Ее вывели под стражей, и она упала в дверях суда в обмороке от истощения и волнения. Бессонные ночи, тяжкие думы, резкий переход от величия к падению подточили ее силы и энергию. Ее последняя речь была и последней вспышкой ее сильной, энергичной души, последняя попытка самообороны. Все, что она наговорила на суде, вырвалось у нее почти бессознательным криком, и в этот крик вложила она всю ненависть.
Но тотчас вслед за этим энергия ее, вся израсходованная в этом наболевшем крике, быстро иссякла. Бодрость духа падала, и она вернулась в суд во власти глубокой апатии и равнодушия к своей судьбе.
Она уже сознавала, что теперь, более чем когда-нибудь, ее песенка спета и ее судьба решена.
Она уже больше не защищалась. Ее дерзкие слова, сказанные в судебном месте, только отягчили ее положение.
Она отвечала теперь односложно, вяло, неохотно.
И, когда ей устроили очную ставку с цыганом, она во всем повинилась.
— Винюсь, — сказала она, — во всем на меня взводимом винюсь, только решайте скорее и отпустите меня.
Суд приговорил ее к смертной казни. Палач на площади отрубит ей голову.
Когда она услышала этот приговор, гордая и дерзкая голова ее низко поникла и чудные глаза ее заволоклись слезами.
Ее увели.
Приговор поднесли к утверждению Петра, и он, ни минуты не колеблясь, утвердил его своим твердым и энергичным почерком.