Зубарев чуть посидел один, поглядел вслед уходящему офицеру и тяжело вздохнул, понимая, что поручик во многом прав, но что–то необъяснимое толкало его поступать вопреки советам этого человека. Думалось, что сотни и даже тысячи человек ежегодно приезжают в Петербург, ищут и находят там свое счастье, приобретают чины, состояния и ничего, живут. И им, наверняка, советовали сидеть дома, не соваться в иной, незнакомый мир, но ведь не послушались, оставили отчий дом. Так почему и ему, Ивану Зубареву, не рискнуть, не попробовать словить свою удачу? День–деньской проводить в лавке и считать полушки, делать записи в расходной книге — то не для него! Иван еще немного посидел на берегу, смачно зевнул, потянулся и осторожно пробрался обратно в палатку, где устроился меж спящими казаками и быстро уснул.
Не было более благостного времени для Санкт—Петербурга, нежели начало весны, когда воздух становился нежен, чист и прозрачен. Исчезал лед с каналов, блестела темной волной Нева, по которой начинали сновать еще во время ледохода первые лодки и баркасы, тяжелые купеческие барки, а как только вода чуть прогревалась, вечерами от набережной отчаливали богато украшенные парусники, где у бортов располагались нарядные дамы и кавалеры, а меж них сидели музыканты, повара, слуги и служанки. Все, не сговариваясь, плыли в сторону северо–западной окраины Васильевского острова с песнями, шумом, визгом, хлопаньем пробок шампанского, тявканьем домашних мопсиков и, благополучно достигнув незаселенных окраин, столь же шумно выгружались на берег, с обязательным перенесением дам на руках бредущими по колено в воде кавалерами, и… веселье начиналось. Разжигались костры, вынимались из корзинок припасы, на бугорке рассаживались музыканты, дамы поправляли тронутые легким ветерком прически, обменивались друг с другом лукавыми взглядами, и все ждали прихода ночных сумерек. Постепенно серело, темнело, люди и предметы утрачивали резкость очертаний, и лишь бледные пятна женских платьев и темные камзолы мужских одежд то выступали из ночи, приближались к кострам, то уплывали в сторону столь же темных и размытых зарослей березняка и осинника, которые издали казались сказочными чащобами, а при приближении встречали нежным шепотком неспящей листвы, мягкой травы и аукающими звуками томных голосов.
Белые ночи, это романтичное и невесомое время, пьянили незримыми соками любовной увлеченности всех петербуржцев, и не было, казалось, ни одного человека, кто не поддался бы их чудному обаянию, не наговорил соседке или случайной попутчице глупых и малопонятных слов, не одарил улыбкой, чувственным прикосновением, горящим взглядом. Бурлила горячая кровь неженатых молодых людей, браво топорщились усы завзятых гвардейских холостяков и сердцеедов, щурились сквозь лорнеты солидные отцы семейств, проезжая в колясках по Невскому, подмигивали и кивали бегущим по делам молоденьким служанкам и торговкам пританцовывающие на перекрестках будочники. Белые ночи захлестывали столицу неуемным весельем и гулянием, и весь город пребывал две или три недели слегка нетрезвый, забывая счет часам, делам; и даже купцы закрывали свои лавки, боясь, что приказчики, подверженные всеобщему чувству любви и веселья, наделают неумышленных растрат, не доглядят, зазевавшись, за вверенным им товаром. Добрели полицейские и околоточные, сокращалось число воров и пьяниц, доставляемых в участки. Петербург наполнялся невесть откуда взявшимися молодыми людьми с красными от недосыпа глазами, блуждающими бессмысленными взглядами. Они куда–то спешили, мчались в развевающихся полузастегнутых кафтанах с увядшими букетами цветов в руках. Опьяненные весной кавалеры бесцельно бродили по городу, ловили каждое колыхание занавески на соседнем окне, улыбались, кланялись, увидев сквозь мутное стекло чей–то профиль или мелькнувший льняной локон, интересовались у слуг, что за барыня проживает в том доме, строчили глупые записки, ждали часами ответа и, дождавшись его, убегали счастливые, чтоб назавтра вновь появиться на том самом месте и опять подпрыгивать и подавать красноречивые сигналы у занавешенного окна.