Цэнгэл вскочил с кровати и спросил:
— Где у нас деньги?
Оказывается, он ждал лавку на колесах.
— В верхнем ящике.
Цэнгэл взял деньги и повернулся ко мне.
— А ты что, не пойдешь? Собиралась вроде шелку на халат купить?
Но меня в эту минуту совсем не занимал шелк. Я думала о Тайванбаяре, пробудившем во мне поистине материнскую нежность, разбудившем дотоле дремавшие во мне чувства, готовые, как выяснилось, при первом же подходящем случае хлынуть наружу.
— Может, лучше купить конфет да игрушек? — вырвалось у меня.
Цэнгэл вытаращил глаза, даже скулы у него заходили, наклонился к самому моему уху и, вымучивая улыбку, проговорил:
— Да ты не ребенка ли ждешь? Может, чувствуешь чего?
Я закрыла глаза и отрицательно покачала головой. Голос Цэнгэла сразу посуровел:
— Значит, нерожденному ребенку железную люльку готовишь?
— Я хотела соседского мальчика угостить, приласкать… Тайванбаяра… Ведь он такой забавный малыш…
— А нам–то какое до него дело? Что, ему родители не могут купить всего этого?
Я словно оглохла — слова Цэнгэла слышались издалека. Не ожидала я, что он на такую черствость способен. О том, как должен вести себя настоящий мужчина, муж мой имел свои понятия, но смог ли бы он с такими понятиями быть хорошим отцом? Вот какое сомнение зародили во мне его слова. Может, я преувеличивала, кто знает. Но я обиделась на него, а от обиды до прощения путь не всегда близкий. Во всяком случае, думать о Цэнгэле без укора я сейчас не могла.
А он хлопнул дверью и решительной походкой направился к приближавшемуся поезду. Я же робко постучалась к соседям. Содгэрэл, прижав к себе сына, спала. Нацаг развешивал на веревке только что выстиранную одежду Тайванбаяра.
— Магазин приехал.
— Это хорошо! Эй, Содгэрэл, торговлю проспишь!
Сонная Содгэрэл приподнялась на кровати и, увидев меня, приветливо улыбнулась. Потом нежно поцеловала сына и обратилась ко мне:
— А ты уже ходила, подруга? Чем торгуют?
— Только собираюсь.
— Тогда пошли вместе. Нацаг, где мои сапоги?
Нацаг достал сапоги из–под кровати и сам стал одеваться. Содгэрэл подошла к зеркалу, поправила волосы, потом, с гордостью взглянув на мужа, сказала:
— Да ты уже и одежки сыновьи постирал, дружочек? Ну какой же ты у меня молодец! — и погладила мужа по щеке.
Он принял эту ласку как должное, и мне показалось это чудесным. Передо мною была женщина, любившая и любимая. Все новые думы тревожили меня, порождая в сердце грусть. Я видела сейчас семью, в которой царили любовь и согласие. Казалось, не будь: у них ребенка, все равно они были бы счастливы.
В тот вечер тихий наш уртон наполнился шумом и суетой. Все семьи собрались вместе. Мужчины oткрыли несколько бутылок и скоро изрядно захмелели. Муна Гуай шлепал толстыми губами, голова его то и дело клонилась вниз. Но стоило ему заговорить о сыне, как речь сразу стала вразумительной.