Остановилась сама и остановила Иону Маркианыча.
Оба они прислушались. По-прежнему было тихо. Попискивала одна синичка, где-то так близко возле них, что им казалось, что она попискивает над самым их ухом. Писк этот в сердце приостановившегося и еще не успевшего очнуться от испуга Ионы Маркианыча отзывался чем-то болезненным, так что он не выдержал и припугнул ни в чем не повинную птичку.
– Буде пищать! Нишкни! – произнес он сдержанным голосом и притопнул ногой.
И это было так наивно, так комично и так не вязалось с обстановкой беглецов, что спасительница вдруг рассмеялась, но так же вдруг и замолкла, припугнув самого Иону Маркианыча:
– Молчи ты! Чего кричишь? Услышат – придут, прибегут, тогда уж несдобровать твоей дурацкой головушке!
– И то! Ах! – прошептал Иона Маркианыч, невольно приседая к земле. – Эк я, тесина волоколамская!
– Тесина и есть! – сказала Чертова Сержантка и спросила: – Чего там болтал? Чего городил? Что было?
– Ох, пустое совсем дело было! Ахти, какое пустое! Кабы знал – не рассказывал бы. Не думал, не гадал, чтобы старый солдат, старый дружище на меня посягнул!
Тут Иона Маркианыч рассказал, в чем было дело.
– Ах он, старый дурень, черт старый! – произнесла хулу на своего отца Чертова Сержантка.
– И впрямь дурень! – подхватил Иона Маркианыч.
– Было бы за что, а то – на-ка! – продолжала Чертова Сержантка. – Привязался к слову – и губить человека!
– И губить человека! – тут же подхватил Иона Маркианыч.
– Ведь этак-то за все можно осудить человека.
– За все можно!
– Ну да ты не бойся, Зуботыка, в обиду я тебя не дам.
– Родимушка! Пригожая моя! – умилился вдруг Иона Маркианыч и с искренними слезами на глазах упал к ногам своей спасительницы. Он обхватил их обеими руками и начал целовать то одну ногу, то другую. При этом все продолжал шептать: – Родимушка! Пригожая моя!
Это повлияло на девушку одуряющим образом. Глаза ее сверкнули, щеки запылали. В сердце зашевелилось то ли чувство удовлетворенности, то ли чувство капризной прихоти, которые при известных условиях так свойственны женской натуре от восьмилетней девочки до шестидесятилетней старухи.
Чертова Сержантка глядела во все глаза на ползающего у ее ног Иону Маркианыча, этого урода в образе человеческом, всеми забытого, всеми презираемого, и чувство жалости, смешанной с привязанностью, как-то само собой зарождалось в ее молодой груди. Было ли это отголоском прежних впечатлений, или же оно, чувство это, зародилось в настоящую минуту посреди этих акаций, посреди этой всеобщей тишины замирающего сада, девушка не знала да и не хотела знать. Но только ей все вокруг показалось неожиданно – и чем-то светлым, и чем-то приветливым до забвения.