Было не так много приметного. У Вики была красно-жёлтая юбка, которую можно было носить и зимой с колготками. Я просила мать связать мне тоже нечто такое. Мать отвечала, что ей некогда. И я продолжала ходить в тёмно-синем шерстяном платье школьной формы, с гольфами, которые вечно сползали. Зимой в пальто из искусственного меха, в переходное время – в красно-синей непромокаемой мальчишьей куртке из 70-х с прекрасными прорезными карманами – в них помещалась в аккурат горсть семечек.
Теперь не вижу ни рубашек с кренделями, ни героев Крыма на горизонте. А если и увижу, я всё равно не смогу нарисовать те цветочные кружки и завихрения, хотя они маячат у меня перед глазами. Я хотела бы либо забыть их, либо найти такую же рубашку и купить её, носить. Рисовать. Рисовать. Призраки, которые стремительно вырвались клочьями. Что мне в них? О, лег, ляг, рубашка превращается, как полагается таким вещам, она становится украшением романтичнейшего угловатого стола: поэтически пропитанной скатерти нашей Русскости. За этим столом питаются лишь изголодавшиеся друг по другу пары. На лирическом фоне красуются вазы с букетами. В рифму с приветами.
Мы обходимся с вещами бережно. Мы слышим, что с вещами надо обходиться как с людьми. Мы учим наизусть свои опознавательные знаки. Чтобы мега-сердце могло остановиться и на расстоянии. Чтобы не опоздало.
Преимущество в том, что платье кружится, когда играешь в балерину. Крутишь быстрые пируэты, и подол взмывает горизонтально.
На одной из моих прогулок вокруг квартала и вокруг неприступного домика с надписью «Высокоопасное блаблабла электричество», о стенку которого мы кидали мячи с разной силой отскока, я бубнила слова из песни Высоцкого и продумывала своё решение. Я решила избегать этого мальчика. Брату Олега было самое меньшее лет шестнадцать, в нём было что-то от Тома Круза – что-то слишком ухарское. Я испытывала страх и переходила на другую сторону двора.
Незнание. Бытие. День. Одуванчики, мальвы, тополя. Мы разыскивали божьих коровок и других насекомых, но не так профессионально, как это делает мой сын. Я рада, что у него тоже есть детство, в котором он много времени проводит вне дома, пусть его «вне дома» куда упорядоченнее, благоустроеннее нашего и полно договорённостей. Что-то не припомню, чтобы мы – «уличные дети» – встречались иначе, как спонтанно. Наши мамы не были секретаршами нашего досуга, они между собой не разговаривали и не в свои дела не вмешивались. Наша договорённость была другого рода, она была принципиальной, хотя и не высказанной.