Что отпечаталось на будущее: смотреть вниз на тополь с балконного табурета как на человека за бортом. Этот тополь приходилось заново спасать при помощи моего взгляда, он был как живое существо, как риторическая фигура, говорящая со мной. Он менялся в зависимости от времени года и выдавал мне, что весна – как детство, а детство – как весна. Лето, как я думала, это время, когда рожаешь детей, а осень – когда становишься бабушкой. Зима – подготовка к вечному сну. Зимы у нас почти не бывало, а если и бывала, то сразу за ней просматривалась перспектива весны.
Я метафоризирую величественную топографию островов панельных микрорайонов: куда ни глянь, она транспортировала значения туда и сюда, сдвигала обычные способы зрения и виды и возводила новые. Мне казалось, даже с асфальтом на разных местах я вела интенсивные разговоры. Следы под ногами мне говорили о многом, хотя это оставалось между нами.
Однажды, идя вверх по холму у дороги, я представила, как на такой возвышенности собирались люди, выкрикивали разные слова, обсуждали их значения и договаривались о порядке букв, об определённом звучании, об одном или нескольких его значениях. И всё из-за произвольности знака! Должно быть, раньше был путь прямой демократии, как выражение мнений и нахождение решения. Я была убеждена в том, что эта внезапная мысль принадлежит к закономерностям, которые я выводила из мира в результате наблюдения. Я видела в точнейшем воображении древних русов, которые на гладко заасфальтированном холме, на возвышении между высотками договариваются о корректном написании, ударении и склонении своих могучих слов.
Не говоря уже о том, как головы наполнялись видениями, когда улицы быстро пустели, как только наша прелестная Гостья из будущего приземлялась на космическом корабле в телевизор. Или Три мушкетёра. С их залихватскими лицами и их песнями, которые подходили нам и потом, когда мы были влюблены, разлучены и уповали на чудо, ожидающее нас вдали, для которого мы каждый день готовы были что-то делать.
Политика была чем-то абстрактным – как «Запад» или «Туркменистан», – даже если конкретные её кусочки оказывались прямо на блюдечке и давали возможность выглянуть за край тарелки; может, это и по сей день так. Мой старший брат ритуально указывал на дачу Горбачёва, когда брал меня с собой на своё любимое место в Крыму – Фиолент.
Горбачёва я знала по телевизору. Когда мне было пять лет, мне казалось, что он обращается ко мне напрямую: он подчёркивал значение пятилетки. От неё, дескать, зависит будущее Советского Союза, повторял он. Потом мне исполнилось шесть лет. Пала берлинская стена. Прыгая «в резинку», меняя её высоту с лодыжек до колен, Катя с шестого этажа объявила, что больше нет Западной и Восточной Германий и что мы пребываем в холодной войне. Для меня это звучало так, как впоследствии в Берлине «холодная собака», представленная на одной вечеринке в качестве десерта. Мать на мой вопрос, что означает