Обе эти проблемы должны быть развернуты заново, исходя из текста. При этом внимание будет сосредоточено на своеобразии Катона.
роном, критиком катоновских речей48. Упреки Тирона заслуживают упоминания, поскольку своеобразие Катона может стать очевидным именно в противопоставлении образу мыслей цицероновской эпохи.
Первое возражение Тирона направлено против катоновского опасения, что сенаторы в победной радости могут утратить способность размышлять и не будут более в состоянии судить разумно. По Тирону, защитник должен сначала попытаться расположить судей к себе почтительными словами. Оскорбления и повелительные угрозы здесь вовсе не к месту. Гел- лий возражает на это, что Катон защищает родосцев не как адвокат перед судом: сенатор, консуляр и бывший цензор, он дает совет по праву своего положения касательно того, что он считает наилучшим предпринять для государства. АисіогИа&, авторитетность позволяет бывшему цензору прибегнуть к тону, который во времена Цицерона уже нельзя было без оглядки употребить в обращении к сенату.
Но если первое возражение Тирона косвенно позволяет оценить значимость фигуры цензора, его второй упрек дает возможность лучше понять ход мысли в речи. Если Катон признает, что родосцы были настроены против Рима, то для Тирона это вовсе не защита, а признание вины. Геллий выставляет против позиции Тирона два довода. Во-первых, Катон вовсе не признает, что родосцы не желали римской победы, он приводит это только как свое личное мнение49. Во-вторых — и это решающее — Катон, по мнению Геллия, не только не сделал здесь ошибочного хода, но, напротив, создал шедевр; благодаря своей откровенности он приобретает себе кредит у всех партий и обращает то обстоятельство, которое на первый взгляд говорит против родосцев, им во благо: если родосцы не поддерживали Персея, хотя то было бы в их интересах, то они за это доказательство дружбы заслуживают симпатии со стороны римлян.
Таким образом, второй упрек Тирона позволяет вглядеться в invmtio, замысел речи, и наряду с этим выявляет две главные черты Катона: во-первых, его трезвую откровенность50, а во-вторых, его способность к многосторонней и ловкой аргументации и к превращению пункта, который представляется самым слабым, в сильнейший.
В-третьих, Тирон оспаривает следующую энтиме- му: quod illos dicimus voluisse facere, id nos priores facere occupabimus? (О чем мы говорим, что родосцы хотели сделать> — сделаем ли мы это действительно сами первыми ?). По Тирону, на это возможен только один разумный ответ: occupabimus certe-, пат si non occupaverimus, opprimemur, конечно же сделаем; ведь если не сделаем, потерпим поражение. На что Геллий возражает: человеческая жизнь подчиняется иным законам, нежели бой гладиаторов. Перед гладиатором стоит выбор — опередить противника или погибнуть. Но в жизни нет такой уж неумолимой необходимости совершить несправедливость первым, из опасения в противном случае стать ее жертвой. Это противоречило бы и снисходительности римского народа. Сенаторы охотно позволяли напомнить о своей мягкости, особенно если речь шла о таком относительно безопасном сопернике, как родосцы. (В случае с Карфагеном, как известно51, сам Катон отстаивал совершенно противоположный принцип.)