Лагерная комендатура, в лице русского цензурного отделения, снова занялась делами русских военнопленных. В конце апреля в библиотеку явился известный Либе и приступил к вз’ятию из библиотеки всей литературы большевистского направления. Как это ни странно, «просвещенный» цензор имел весьма слабое представление о большевистской литературе, и нам не представило большой трудности его надуть: вместо с.-д. (большевиков) литературы (библиотека рассматривалась по каталогу) в его распоряжение передали пришедшие в негодность от чтения брошюры, журнальчик «На Чужбине» и эсеровскую литературу вообще. Усердному цензору мы сами помогали завязывать эсеровскую литературу, отнести в его кабинет, где запечатали сургучом. С тех пор большевистская литература в лагерной библиотеке не числилась. Само собой разумеется, что при выдаче книг читателям мы продолжали распространять большевистские брошюры попрежнему.
Но на этом дело не кончилось. В лагере началась травля большевиков и со стороны немецкого лагерного начальства. Всех большевистских лидеров послали на самые тяжелые работы; наша организация фактически была разгромлена; в лагере остались отдельные лица – большевики, проживающие на правах больных.
Со мной стряслась неприятная история, которая для меня имела не совсем хорошие последствия.
В одном из брауншвейгских госпиталей, как переводчик-санитар, работал мой друг и товарищ по партии тов. Гофман. Как-то через одного хорошего немецкого солдата он ухитрился переслать мне письмо, в котором просил меня сообщить о положении дел в Россия, предупредив, что письма ему можно адресовать на имя немецкого санитара и бросить просто в ящик.
Под впечатлением немецкой карательной политики в Прибалтике, где было разгромлено много знакомых нам большевистских организаций, а в Вольмара повешено на площади два знакомых нам с Гофманом брата-болыпевика, я написал острое письмо, освещающее конгр-революционную роль германского империализма в Советской России, в частности в Латвии. Письмо одним из пленных, работающих в городе, было брошено в почтовый ящик.
Понятно, с моей стороны это была непростительная оплошность. Письмо было перехвачено на почте, послано в Берлин для деревода е латышского на немецкий и переслано обратно в Гамельнскую лагерную комендатуру, где по почерку узнали, что письмо мое {мой почерк, как работника в библиотеке, был известен в комендатуре). Меня, грешного, вызвали к коменданту лагеря, который набросился на меня, как бешеная собака, долго грозил кулаками, топал ногами, орал, прежде чем я понял, в чем дело.