— Фроман мертв, — спокойно сказал Монтано, — а старуха чокнулась.
— Но ссора была?
— Я бы назвал это маленькой стычкой между двумя мужчинами, которые не любят друг друга.
— Ваша сестра и мсье Шамбон не… между ними ничего нет?
— Вы тоже думаете, — перебил Монтано, — что бродячие акробаты способны на все? Иза безупречная вдова, даю вам честное слово. Хотите знать мое мнение?
— Слушаю вас.
— У Фромана не все ладилось. Дела на заводе шли ни шатко ни валко. В политическом плане он тоже был весьма уязвим. Старуха беспрестанно настраивала его против нас. Что, если кто-нибудь из противников возьми да и шепни ему, воспользовавшись случаем, что все его обманывают… а? Вы не подумали об этом?
Дрё поднялся и машинально потер поясницу.
— Не важно, что думаю я. Важно, что думают другие.
Он рассеянно полистал журнал, лежащий на кровати, остановил взгляд на восхитительных японских мотоциклах.
— Признайтесь, ведь вам этого не хватает?
— Немного.
— Что вы делаете целыми днями?
— Ничего. А для этого нужно серьезно тренироваться.
— Странный парень, — пробормотал Дрё. — У вас наверняка свое мнение по поводу этого необъяснимого самоубийства. Но вы предпочитаете скрывать его. Ладно-ладно. Я не тороплюсь. Когда-нибудь сами расскажете.
Да, необходима изнурительная тренировка, чтобы быть только наблюдателем. Я читал в журналах, что инвалиды объединяются, вступают в различные общества, чтобы жить как нормальные люди. И правильно, по крайней мере, это позволяет им ни от кого не зависеть, будто вместо ног природа снабдила их колесами. А я! Я уже был человеком на двух, ставших частью меня, колесах, они, такие живые и быстрые, дополняли меня. Мотоцикл — не протез. А сейчас я прикован к глупой машине, которую я могу сдвинуть лишь огромным усилием плеча. Представляете, раненая чайка утиным шагом переваливается на птичьем дворе. Я отлично представляю себя со стороны. Поэтому я забиваюсь в угол. Не принимаю своего недуга. Ощущаю его, как проклятие, как чудовищное наказание. Не хочу никого видеть. Пусть они обходятся без меня. Пусть калечат друг друга, пусть истребляют друг друга повсюду. Это меня не касается, потому что я теперь навсегда принадлежу к миру калек, инвалидов, костыльников, отбросов. Я наблюдаю. Издалека. Сверху. Даже если Дрё узнает правду, что мне до этого? Меня посадят в клетку? Смешно. Я уже в клетке. В клетке на колесах, из которой нельзя выбраться. Но когда я говорю, что наблюдаю, — это лишь фигура речи. Я заглядываю в свою память, в свой мозг и вижу самые дорогие для меня образы: толпы ребят, протягивающих мне листок, чтобы получить автограф. Эти экскурсы в прошлое могут длиться бесконечно долго. У меня есть еще сплетни, собираемые Жерменом, когда он приносит мне еду, заправляет постель и делает уборку в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет мне удовольствие. Он рассказывает городские новости, ход избирательной кампании или что-нибудь о старухе, которую уважительно называет «мадам графиня», но только чтобы подчеркнуть, что она невыносима, что у нее собачий характер и что ее подружки не лучше ее самой.