Они имели в виду Валери де Малле, гостью из Монпелье, которая вот уже две недели жила у Эммы и должна была прожить еще столько же. Честно говоря, она больше всего походила на новую версию Миранды Керр,[5] да и держала себя как дива. С тех пор как приехала, вечно ворчала и капризничала. Было, однако, чему и позавидовать: на верхней губе у нее был маленький шрам, который постоянно двигался и отвлекал от ее тоскливой физиономии. На один только этот шрам на губе можно было глядеть не отрываясь, не прислушиваясь даже толком к ее словам. Еда казалась ей пресной, пейзаж печальным, дождь слишком теплым, солнце не грело, скакуна Камиллы она звала ломовым тяжеловозом, а меня — портретом хоббита. И это еще что! Мы терпеть ее не могли с того мгновения, как она открыла рот.
Эмма пригладила свои черные волосы. Совершенно излишний жест: у нее всегда идеальная прическа — волосы сверкают, уложены, так что ни одна прядь никогда нигде не торчит. Она вообще безупречна, и ни единая мелочь никогда не омрачит ее появления. У нее фигура фотомодели, и она выгодно подчеркивает ее своей элегантностью. Школьная форма сидит на ней как костюм от Шанель. Я много раз у нее спрашивала, как ей удается так виртуозно подводить карандашом контур глаз и одним взмахом накладывать тени на веки. У нее макияж, как у кинозвезды. Лучше бы не спрашивала — одно расстройство. Ответ всегда один и тот же: «Не знаю, я только пудрой пользуюсь».
Как же, только пудрой, знаю я твою пудру. Но не могу же я заявить в лицо одной из двух моих самых близких подруг, что она мне врет. Да и что толку! Дело не в ней, дело во мне. Я полная противоположность и Эммы, и Камиллы. Мои веснушки никакая пудра не берет, а рыжие волосы всегда торчат дыбом, сколько бы я ни заливала их лаком, ни намазывала гелем, — от этого они только деревенеют, и больше ничего. И вообще я с моими пятьюдесятью восьмью килограммами никак не могу считаться ни элегантной, ни грациозной. Моя талия — свидетельство моего увлечения шотландскими песочными коржиками, а не только шедеврами школьной столовой.
— Что нового выкинула Валери? — осведомилась я, уплетая картошку.
— Она флиртует с нашим Бананом, — мрачно сообщила Эмма и кивнула в другой конец столовой.
Там стояла хорошенькая француженка. Вместо школьной формы на ней была блузка с рюшами, плиссированная юбочка и гольфы до колен. Образец французского шика. И она изо всех сил флиртовала с нашим сексапильным завхозом. И я ее понимала. «Банан» — кодовое слово для нашего красавчика мистера Скотта, который сейчас, несмотря на уже очевидную октябрьскую непогоду, ходил в обтягивающей футболке, демонстрирующей все мускулы его атлетического торса. Ему было под тридцать, и если не считать престарелого учителя музыки мистера Эндрюса и лысого физрука мистера Аберкромби, мистер Скотт был единственным мужчиной в женском колледже Св. Павла. А еще он умел подражать Джеймсу Бонду. Мы все были немного в него влюблены, потому что он был не просто хорош собой, но и мил и любезен со всеми ученицами, и с ним было весело. При этом мы все знали, что он женат и у него двое детей.