Ученики Иисуса разбежались. По одному преданию, однако, Иоанн будто бы все время стоял у креста. Можно с уверенностью утверждать, что верные друзья из Галилеи, последовавшие за Иисусом в Иерусалим и продолжавшие здесь служить ему, не покидали его. Мария Клеопа, Мария из Магдалы, Иоанна из Кузы, Саломея и еще другие стояли на некотором расстоянии и не спускали с него глаз. Если верить четвертому Евангелию, то у подножия креста находилась также и Мария, мать Иисуса, и Иисус, увидав вместе свою мать и любимого из учеников, сказал последнему: «Вот мать твоя», а той: «Вот сын твой». Но было бы непонятно, каким образом евангелисты-синоптики, перечисляя других жен, пропустили ту, присутствие которой имело бы столь поразительное значение. Быть может также, при крайне возвышенном характере Иисуса такие личные трогательные чувства маловероятны в тот момент, когда, весь поглощенный уже своим делом, он существовал только лишь для человечества.
За исключением этой небольшой группы женщин, которая издали утешала его своими взорами, перед его глазами не было ничего, кроме зрелища человеческой низости и тупости. Проходящие надругались над ним. Он слышал вокруг себя глупые насмешки, и последние стоны, вызванные у него муками, истолковывались в виде отвратительной игры слов. «Вот тот, — говорили зрители, — кто называл себя Сыном Божиим! Пусть теперь Отец избавит Его, если он угоден Ему!» «Других спасал, — бормотали еще другие, — а Себя Самого не может спасти. Если он царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!» «Разрушающий храм, — говорили третьи, — и в три дня созидающий! спаси Себя Самого! Посмотрим!» Некоторым из присутствующих, имевшим смутное понятие о его апокалиптических идеях, представлялось, что он зовет Илию, и они говорили: «Посмотрим, придет ли Илия спасти Его». По-видимому, и разбойники, распятые по сторонам его, также злословили его. Небо было сумрачно; земля, как и вообще в окрестностях Иерусалима, суха и угрюма. По некоторым рассказам, был один момент, когда Иисус упал духом; облако скрыло от него лик его Отца; он почувствовал смертельную тоску отчаяния, в тысячу раз более жгучую, нежели всякие муки. Перед ним не было ничего, кроме человеческой неблагодарности; быть может, им овладело раскаяние в том, что он принял страдания ради столь низкой расы, и он воскликнул: «Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил?» Но божественный инстинкт его снова взял верх. По мере того, как жизнь угасала в его теле, душа его прояснялась и мало-помалу возвращалась к своему небесному началу. Он снова отдался своему призванию; он видел в своей смерти спасение мира; из глаз его исчезло гнусное зрелище, развертывавшееся у его ног, и, тесно слившись со своим Отцом, он вступил еще на кресте в ту божественную жизнь, которая была ему суждена в сердцах человечества на вечные времена.