Песни сирены (Агеев) - страница 74

Как и следовало ожидать, теперь, после брошенной им угрозы, Григорьевский вынужден был ретироваться, чтобы не ставить себя в смешное положение. Именно так он и поступил, правда, никуда не уехав. Изредка я натыкался на него где-нибудь в центре, впрочем, не чаще чем раз или два в год – мы здоровались, иногда вежливо обменивались несколькими словами. Но к нам домой он с тех пор больше не заходил. Мать впоследствии говорила, что не видела его несколько лет, что достаточно необычно для людей, живущих в таком городе, как наш, – не очень крупном районном центре. Но и она, конечно, была в курсе, что Борис Иванович никуда не завербовался, не исчез и всё это время даже работал на том же самом месте и чуть ли не в той же должности, что и раньше. Что касается Корнеева, то он отныне получил безоговорочный приоритет, хотя никаких дополнительных усилий для этого и не прилагал. Даже его посещения не стали чаще – видимо, будучи женатым, он достиг своего максимума ещё в период сватовства Бориса Ивановича. Довольно долго ничего особенного не происходило, хотя, как я думаю, Лёнечка всегда нравился матери – просто в ту пору его семейное положение ещё вызывало у неё сомнения. Приходя, Корнеев с неизменной кроткой улыбкой всё так же молча и восторженно таращился на мать своими мечтательными зелёными глазами из старого кресла в углу, но, судя по некоторым косвенным признакам, тактика пассивного ожидания со временем оказалась более продуктивной для пробуждения нежных чувств, чем предложения руки и сердца, – во всяком случае, для Лёнечки. В какой-то момент, прошедший для меня незамеченным, мать стала его любовницей, а уже чуть ли не годом позже, но так же буднично и я наконец догадался о характере их отношений. Причём это произошло на абсолютно пустом месте, то есть я не заставал их в постели или хотя бы целующимися – просто понял и всё. Это уж когда-то потом, в старших классах школы, я раза два приходил не совсем вовремя, а вообще-то мать с Лёнечкой ухитрялись вести интимную жизнь крайне незаметно – благо они работали вместе, в их уроках было достаточно «окон», а школа находилась в двух кварталах от нашей квартиры. Так же рутинно прошло ещё несколько лет, пока, уже во время моего обучения на первом курсе института, мать не порвала с Лёнечкой из-за одной скандальной и нелепой истории.

Не знаю, что побудило меня рассказать о происшедших в судьбе моей матери переменах Григорьевскому, но, как ни стыдно мне было впоследствии за свой поступок, факт остаётся фактом – я это сделал.

Сам скандал, на мой взгляд, разразился по достаточно ничтожному поводу – во всяком случае, мать к тому времени имела возможность достаточно хорошо изучить привычки Лёнечки, чтобы не удивляться извивам его мышления и не переживать из-за пустяков. Дело происходило в канун Восьмого марта, и не было ничего удивительного, что Корнеев отправился в местный универмаг за подарками сразу для обеих женщин – для жены и для подруги. Будучи человеком добрым и бесконфликтным, Лёнечка старался угодить каждой из любимых женщин, он даже говорил им именно то, что те хотели слышать. Своей жене, увлекающейся аэробикой и шитьём, он рассказывал, какая та стройная и как замечательно на ней сидят платья и юбки, а моей матери, равно интеллектуально утончённой и одарённой кулинарными способностями, пел дифирамбы по поводу её борщей и художественного вкуса. И, конечно, в общении с обеими не забывал давать им понять, как они божественно красивы. Вообще-то, Лёнечка был довольно молчалив, и оттого каждое его суждение шло по золотому эквиваленту: ни одна из женщин не допускала мысли, что он способен размениваться на ничего не значащее суесловие. При этом жене ещё можно простить некоторое легковерие – судя по некоторым репликам Корнеева, та была женщиной крайне наивной и даже простоватой. Почему моя отнюдь не глупая мама находилась под воздействием столь беззастенчивой лести, можно объяснить только её перманентной влюблённостью в зеленоглазого Лёнечку. Как бы то ни было, но в тот день, по случаю грядущего праздника, в парфюмерном отделе бойко шла торговля французскими духами «Фиджи» – небывалая по тем временам удача. К тому же и сложная задача выбора подарка теперь решалась универсально, поскольку отпадала проблема размерно-цветовой дифференциации. Впрочем, надо сказать, что Корнеев и раньше злоупотреблял слишком стандартным подходом к «знакам внимания». Мать потом рассказывала мне, что на одной из производственных новогодних вечеринок удостоилась знакомства с Лёнечкиной женой Наташенькой – та прибыла на празднество в точно таких же, как у матери, серебряных серёжках и в довольно приметных, вышитых цветным шёлком перчатках, однояйцевые близнецы которых были лишь случайно, из-за торопливой суеты, оставлены спешащей матерью в нашей прихожей. Корнеев – даром, что шалопай – увидев возбуждённую толпу, быстро сориентировался и через несколько секунд смог ввинтиться в хвост очереди. Но тут, уже продвинувшись ближе к прилавку, сделал неприятное открытие: на два флакона «Фиджи» у него не хватало денег. Лёнечке пришлось волей-неволей идти на заведомую дискриминацию, хотя такие несправедливые поступки были не в его правилах. Вот поэтому он и стал обладателем двух неравноценных предметов: французских духов «Фиджи» и отечественной «Жизели», производства Рижской фабрики «Дзинтарс». При том что латвийский парфюм сам по себе являлся вполне качественным товаром – и более того, если бы объективно он даже был лучше французского, – всё равно подарочная крутизна «Дзинтарса» сильно страдала от сравнения с «Ги Ларошем». После недолгого размышления неприятная дилемма была решена в пользу жены, потому что при таком образе действий у Лёнечки появлялся шанс одновременно загасить и намечающийся у четы Корнеевых мелкий бытовой конфликт из-за безнадёжно испорченной кисточки для косметики, которую живописец намедни употребил для своих творческих нужд. Кроме того, в тот момент вовсе не предполагалось, что кто-то станет заниматься сравнительным анализом. И действительно, женский день прошёл без сучка без задоринки: Лёнечка последовательно поздравил обеих любимых женщин с праздником и был ими обильно и щедро обласкан. Однако уже назавтра всё пошло до того вкривь и вкось, что так или иначе изменило течение жизни участников событий. Девятого марта, сразу после праздника, жена Корнеева, служившая телефонисткой на городском почтамте, работала во вторую смену. Поэтому с самого утра она принялась хлопотать по дому, а в процессе уборки обнаружила в мусорном ведре магазинный чек, который беспечный Лёнечка не удосужился уничтожить. Мы погрешили бы против истины, сказав, что находка потрясла Наташеньку. Произойди открытие в другое время, всё её негодование, вероятно, ушло бы «в свисток», или, на худой конец, в более или менее продолжительную серию упрёков. Но тут как-то некстати всё совпало: испорченная кисточка, послепраздничная головная боль, женское недомогание, усталость, а теперь вот ещё и новое свидетельство мужниной неверности. Наташеньке жутко приспичило поскандалить, и она не захотела ждать до вечера, тем более что перед сменой ей всё равно нужно было сходить в химчистку, а дорога к химчистке пролегала лишь в двух шагах от школы. Да и какой может быть скандал, когда ты в первом часу ночи без рук без ног после трудовой вахты вваливаешься домой, а твой муж, мирно сопя в кровати, к этому времени видит уже девятый сон? Прямо скажем – никакого! Поэтому бурлящая от негодования Наташенька, крепко зажав в кулачке улику, сразу же отправилась прямо к мужу на службу. Что хуже всего – её приход пришёлся как раз на тот час, когда у моей матери и Лёнечки совпадали «окна» между уроками. По установившейся традиции Корнеев, у которого в подсобке была электрическая плитка, как раз начал варить в маленькой джезве крепкий кофе, а мама тем временем уже спешила к нему с пирожными-корзинками из соседней булочной. Сразу оговоримся, что пирожные не пострадали, никаких битв с размазыванием по лицу крема и варенья не произошло. Наташенька на несколько минут опередила мать, и когда та, подходя к двери Лёнечкиного кабинета с пирожными в руках, услышала боевые выкрики своей «законной» соперницы, то благоразумно не стала принимать участие в открывшемся дознании. Мою маму можно назвать скорее любопытной, чем трусливой, поэтому, на свою беду, она не бросилась бежать без оглядки, а заняла стратегически выгодную позицию за шкафом в коридоре, где была совершенно незаметна при сохранении отличной слышимости. И немедленно поплатилась за это. Лёнечка пытался было поначалу уйти в глухой отказ, но после предъявления чека вынужденно «сломался» под давлением неопровержимых, хотя и косвенных улик. На этом этапе его линия защиты резко изменилась. Он более не отрицал, что скрытно приобрёл вместе с подарком для жены ещё один флакон духов, чтобы подарить его «какой-то сучке» – теперь он, главным образом, упирал на незначительность своего проступка и, в частности, обронил такую фразу: