Гоня лишь вздохнула устало, явно надоело ей следить за каждым моим шагом, чтобы уберечь от бед. А Иван меня нежно по щеке погладил, улыбнулся, и отчего-то легко и хорошо стало на душе.
– Берендеи – не оборотни в привычном понимании, чародеи это лесные. И не любят они незваных гостей. А мы в их лес без спроса явились да без приглашения. – Гоня все еще хмуро оглядывалась.
– Думаешь, не пропустят нас? – обеспокоенно спросил Иван.
– Думаю, намаемся, – уклончиво ответила Гоня.
И тут шелест, шорох по лесу пошел, птицы всполошенно загалдели, словно их что-то напугало. Треск поломанных ветвей – будто ломился кто через чащу, затряслись папоротники, разросшиеся под сосняком, – высоченные, мне почти по грудь они были.
И вот вывалился из зарослей огромный лохматый человек, в льняной рубахе и серых холщовых штанах, в онучах простецких, но не был он человеком, поняла я, присмотревшись. Заросшее густой бурой шерстью, с когтистыми лапами и медвежьей мордой, чудище это взревело и, если бы я не спряталась с визгом за Ивана, схватило бы меня!
Царевич наш после того, как двоедушником стал, тоже жутко гляделся. Да и рыкнуть мог и взвыть погромче колдуна, что из лесу к нам вышел.
Я спряталась в зарослях бузины, а царевич и берендей в схватке дикой сошлись – слышны были рев их дикий, треск ломаемых сучьев, топот и грохот, словно деревья огромные падают, сваленные чудищами, кружащими на поляне.
Гоня рядом притаилась, в подол моей рубахи вцепилась, и я, слыша ее дыхание, успокоилась, да и на поляне утихали звуки – рычание глуше стало, уже не падали стволы. Мысли о том, что берендей победителем из схватки мог выйти, я не допускала, слишком верила в царевича да в его силу двоедушника, ведь были эти существа непобедимыми, просыпалась в проклятом человеке в мгновение опасности невиданная мощь, и превращался он в чудище страшное.
Да и не был больше Иван человеком – тот, кто второй душой обзавелся, оборотнем, зверем становился.
Об одном я волновалась – чтобы нас с Гоней он не зашиб ненароком, потому, как только тишина опустилась на поляну, выскочила я из бузины да и бросилась туда, где берендей с Иваном бились.
Медведь уже человеком стал, сидел под сосной, и на лице его расцветали синяки да ссадины алели, из рассеченной губы кровь капала на рубаху изорванную, а вокруг поваленных деревьев видимо-невидимо, трава вытоптана, земля взрыта.
А у уцелевшей старой сосны стоит Иван – оскаленный, дикий, глаза горят бедовой зеленью проклятой, клыки – еще больше, чем были, грудь его ходуном ходит, а от зловонного дыхания травы вянут и пеплом осыпаются, смолой растекаются, и дымка дрожит над поляной – седая, мглистая, словно это дымок от костров вьется.