Дивно.
Неправильно…
И, глядя в глаза этой молодице, что стояла спокойно, ровно глядя перед собой синими глазами, не меняющими колер, показалось мне, что слышу я аромат фиалок, и ландышей, и горицвета. Дурманные ароматы лесных цветов закружили меня, я едва не задохнулась от горечи желтой пижмы, вербейника, который так похож на колокольчики, от сладости мальвы и смолевки – от этой молодицы пахло так пронзительно, так нежно.
Иван-чай и можжевельник.
Душистая купена.
Ежевика, душица и медуница, боярышник и кислинка земляники и брусники. Я тонула в этих ароматах, как и в глазах ее – зеленых.
Как малахитовая порода в изломе.
Как трава на лугу в солнечный день…
Слова Кащея про фиалки вспомнились, я зажмурилась от страху и сказала, вцепившись в руку этой молодицы:
– Вот моя матушка…
И вдруг потеплела рука, словно оттаяла…
– Аленушка… – услышала я и глаза распахнула.
Матушка плакала и краем платка слезы утирала, а они все катились и катились.
– Вот шельма! – Водяной со зла подпрыгнул почти до потолка пещеры, заметался там, словно места ему не было.
– Должок за тобой, – спокойно напомнил Кащей.
– Да знаю, знаю…
Из-за скалы подводной мужчина вышел, в портах простых холщовых да онучах, прямая рубаха на нем с узкими рукавами да без воротника, на груди шнуром завязана. Колером рубаха дивным лазоревым, так и бьет по глазам. Кожаный пояс с бляхами, длинная нагрудная цепь вьется потемневшим от времени серебром. Свитка на нем тоже прямая, чуть выше колен, расширенная книзу. Борода широкая, с седой прядью, волосы стрижены полукругом, схвачены обручем простым.
Я помнила, что по зиме он меховую свиту носил, да еще шапка была у него с опушкой…
Взгляд смурной, не верит словно, что плен его закончился. Меня как увидел – лицо красными пятнами пошло. Разволновался.
– Не убереглась… – прошептал горько.
– Батюшка! – Я со смехом бросилась ему на шею. – Что ты, родной, что ты – убереглась! Еще как убереглась! И вас уберегла!
– Должок, должок… – прошипел водяной, злобно глядя на Кащея.
– Вот и сочлись, братец, – ответил тот, усмехнувшись.
Два вихра на макушке у лежащего Ивана прямо указывали на его сущность, и как недоглядели этого люди? Впрочем, и хорошо, что недоглядели.
Губы царевича шевелились, но он спал притом, и крупные градины пота блестели на челе его. Я краем простыни вытерла лицо его, улыбнулась, проведя пальцами по линии скул, не удержавшись, коснулась губ легким поцелуем.
Уже вторую седмицу я была в теремах царских, но впервые довелось попасть к Ивану – стерегли его хорошо, никого не пускала Марья Моревна, прекрасная королевна.