Незаурядной была и хозяйка дома, Екатерина Левашова. Герцен о ней писал: «Е. Г. Левашова принадлежала к тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых все существование – подвиг, никому не ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала».
Чаадаеву же отвели довольно симпатичный флигель, где он мог спокойно жить и принимать гостей. Литературовед Д. Н. Свербеев утверждал: «Кто бы ни проезжал через город из людей замечательных, давний знакомец посещал его, незнакомец спешил с ним знакомиться. Кюстин, Морген, Мармье, Сиркур, Мериме, Лист, Берлиоз, Гакстгаузен – все у него побывали».
Казалось бы, созданы все условия для того, чтобы Чаадаев и впредь вел полузатворнический образ жизни, принимая у себя иной раз избранного посетителя. Однако же одновременно с переездом к Левашовым Чаадаев вдруг перестает быть домоседом. Он то и дело появляется в салонах, совершает прогулки на людных бульварах, ходит в Английский клуб. Его брат Михаил Яковлевич полагал, что главная причина – в улучшении здоровья. Он с радостью сообщал в одном из писем: «Могу вас уведомить, что брат теперешним состоянием здоровья своего очень доволен в сравнении с прежним, даже полагает, что он от жестоких припадков (геморроидальных), которыми страдал, совсем избавился. Аппетит у него очень, даже мне кажется – слишком хорош, спокойствие духа, снисходительность, кротость – какие в последние три года редко в нем видел. Цвет лица нахожу гораздо лучше прежнего, хотя все еще очень худ, но с виду кажется совсем стариком, потому что почти все волосы на голове вылезли».
Что поделаешь, философы лысеют рано.
Так или иначе, образ жизни Чаадаева сменился радикально. Павел Нащокин писал Пушкину, что Петр Яковлевич «ныне пустился в люди – всякий день в клубе» (имеется
в виду, естественно, Английский клуб). А в другом письме тот же Нащокин сообщал: «Чаадаев всякий день в клубе, всякий раз обедает; в обхождении и в платье переменил фасон, ты его не узнаешь».
Именно к этому периоду относится довольно колоритная характеристика, данная Чаадаеву А. Герценом: «Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской high life. Я любил смотреть на него средь этой мишурной знати ветреных сенаторов, седых повес и почтенного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас. Лета не исказили стройного стана его; он одевался очень тщательно; бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или мрамора; „чело, как череп голый“, серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе; тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе – и воплощенным veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть… Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе; они, Бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения».