А в 1832 году дом купил купец по части чая П. К. Боткин. Однако тон жилищу задавал не сам чаеторговец, а его сын Василий, литератор.
Отец семейства понимал в торговле, но в науках и искусствах ничего не смыслил вообще. Правда, относился с уважением, и в праздник Воскресения обязательно заходил с поздравлениями к профессору Грановскому, жившему в том же домике, в одном из флигелечков. И снимал перед ним шляпу – хотя сам Грановский, даром что профессор, был значительно моложе Боткина-отца.
А Василий Боткин был любим литераторами. Виссарион Белинский так расхваливал своего приятеля: «Он всегда в гармонии и всегда в интересах духа, ко всем внимателен, со всеми ласков, всем интересуется; читает Шекспира, немецкие книги, хлопочет о судьбе и положении книжек „Наблюдателя“ часто больше меня, покупает очерки и драмы Шекспира, по субботам и воскресеньям задает квартеты, в которых участвует собственною персоною, со скрыпкою под подбородком, ездит в театр русский и французский, – словом, живет решительно вне своего конечного Я, в свободном элементе бытия, всегда веселый, ясный, светлый, доступный мысли, чувству, и ежели грустит временами, то все-таки без подавляющего дух страдания».
Конечно, одна из причин этого до невозможности лестного отзыва состояла в купеческом происхождении Василия Петровича. Современников слегка обескураживал тот факт, что представитель пошлого, презренного купечества может обладать высокими душевными и интеллектуальными задатками. На происхождение подчас делалась скидка – так же, например, цирковые зрители приходят в изумление, когда видят, что медведь может считать, при том, что человек считающий у тех же зрителей вовсе не вызвал бы эмоций.
Впрочем, у той же медали был реверс. Часто случалось, что какой-нибудь литературный сноб, увидев Боткина в салоне, спрашивал брезгливо у красавицы-хозяйки:
– Вы что, у него чай покупаете?
– Нет, я подаю ему чай, – отвечала хозяйка. И сноб утихал.
Но не у всех хозяек, разумеется, хватало мужества и ловкости ответить таким образом. В таком случае Боткину приходилось краснеть.
Один из современников писал: «Дом Боткиных принадлежал к самым образованным и интеллигентным купеческим домам в Москве. В нем сосредоточивались представители всех родов художеств, искусства и литературы, а по радушию и приветливости хозяев ему не было равных».
Панаев вспоминал: «Друзья сходились большей частию по вечерам у Боткина. Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля: с этой точки строго разбирали Пушкина и других современных поэтов. Лермонтов с своим демоническим и байроническим направлением никак не покорялся этому новому воззрению. Белинского это ужасно мучило… Он видел, что начинающий поэт обнаруживает громадные поэтические силы; каждое новое его стихотворение в «Отечественных записках» приводило Белинского в экстаз, – а между тем в этих стихотворениях примирения не было и тени! Лермонтова оправдывали, впрочем, тем, что он молод, что он только что начинает, несколько успокаивались тем, что он владеет всеми данными для того, чтобы сделаться со временем полным, великим художником и достигнуть венца творчества – художественного спокойствия и объективности… Клюшников, сам имевший в себе частичку демонизма, очень симпатизировал таланту Лермонтова и довольно остроумно подсмеивался над некоторыми толками о поэте; Катков и К. Аксаков прочитывали свои, переводы из Гейне, Фрейлихграта и из других новейших немецких поэтов. Катков обыкновенно декламировал с большим эффектом, принимая живописные позы, складывая руки накрест, подкатывая глаза под лоб… Я никогда не забуду этих вечеров…