Тут же были испанские ножи, привезенные мне моим дядею покойным князем Михаилом Александровичем Горчаковым из Мадрида, где он был посланником; наконец, охотничий нож образца ножей императорской охоты, подаренный мне в<еликим> к<нязем> М<ихаилом> А<лександровичем>; на одной стороне его лезвия были инициалы золотом в<еликого> к<нязя>, на другой – мои. Из стиков маленький с костяной ручкой и с серебряным рубчатым ободком был подарен мне в детстве на елке Марией Васильевной Дурново, рожденной Кочубей. Мария Васильевна любила забавляться со мной, тогда мальчишкой лет восьми или девяти; брала меня за верх моих широких матросских штанов и утрясала меня в них, как в мешок; это было во время уроков танцев у них в доме на Английской набережной; учил нас танцевать известный Александр Петрович Троицкий, который, бывало, одним легким шагом-шассе перелетал через всю залу; при нем был маленький, забитый человечек, игравший на скрипке, под звуки которой мы учились приседать и выделывать различные pas. Троицкий всегда был во фраке, а маленький музыкант – в сюртуке.
На полу коридора, под окном, стояла медная корабельная пушка на зеленом лафете. Она была отлита для наследника Александра Александровича, но почему-то была подарена моему отцу начальником пушечного литейного завода генералом Поповым. Из этой пушки, бывало, палили в торжественно празднуемые именины моей бабушки графини Марии Николаевны – 22 июля. Приглашался в качестве канонира кузнец Пимен, служивший когда-то в артиллерии; толпа любопытного народа окружала пушку; бабы стояли поодаль, а мужики спорили – одни утверждали, что выстрел слышен в Михайловском, другие горячо возражали, уверяя, что он слышен не только в Михайловском, но и в Суханове. Во время стрельбы бабушкины моськи тщательно запирались, после того, как однажды они разбежались от подобного салюта и пропадали «во ржах» с неделю, когда были найдены исхудалыми одним из конных гонцов, разосланных во все стороны. В этот день с утра бабушкин стул в столовой убирался цветами: крупными пионами с круглой тумбы перед домом, и к кофе появлялся огромный сдобный крендель, который «очень удался Кузьме»[74], как обычно замечала бабушка. Сейчас же после кофе подавалась «синяя» пара на отлете в корзинке. Правил старый кучер Павел, одетый в новую синюю суконную поддевку и синий картуз. Он надевал безрукавку и ямскую шляпу с павлиньими перьями только когда правил полной тройкой. Бабушка в сером платье и белой кружевной косынке едет в церковь, которая от дома не далее полуверсты. Пристяжка, круто подобрав голову, то и дело задевает за нависшие ветки сирени в тесной аллее; раздается трезвон; обедня. Старичок-батюшка – «отец Егор». Мы становимся на наше обычное место у окна, отделанное дубом. На синеве неба ясного июльского утра мелькают стрижи, но вот показываются легкие кудрявые облака, и солнце, то прячась за ними, то снова выглядывая, бросает свои яркие лучи в верхние окна церкви. Старый дьячок Павел Андреевич, в длинном коричневом сюртуке в талию, что-то машет с паперти сторожу на колокольне, очки у него подняты на лоб. В церкви пахнет кумачом, пестреют каталки. Обедня кончается молебном и многолетием царской и нашей семье, после чего бабушка снова празднично едет домой на паре «синих», а мой отец, я и гости предпочитаем идти пешком. В этот день посылалась моими родителями поздравительная телеграмма императрице Марии Феодоровне и со вниманием ожидался «высочайший» ответ. Обед накрывался или на стеклянном балконе, или в «старом» саду, к которому приглашались соседние батюшки, конечно, «отец Егор», которого отец любил усаживать рядом с собой, чтобы иметь возможность получше его угостить, и наши управляющие. Перед домом водились хороводы, вечером устраивались фейерверки и иллюминация, которой и кончался веселый день.