* * *
Другая дверь из передней, приходившаяся напротив лестницы, вела в небольшую квадратную проходную комнату с одним окном на юг. Из этой комнаты, в свою очередь, в ее северной стене была дверь в «красную» гостиную. Комнатка была выкрашена в светло-зеленую клеевую краску, впрочем, мало видную за четырьмя дубовыми шкафами с книгами, которые закрывали собою стены; два из них были по сторонам двери из передней, а два – напротив, у западной стены. Дверцы шкафов были из проволочной сетки. На стенках шкафов, обращенных к двери из передней, висели небольшие фотографии в тонких березовых рамках с любимых итальянских картин раннего Возрождения, привезенные нами из Флоренции: Ghirlandaio, Fra Angelico, Botticini и других. На шкафах в глиняных кувшинах годами почему-то хранился ковыль. Против двери из передней, между двумя книжными шкафами у западной стены, стоял желтый комод XVIII столетия с бронзою и бронзовыми ручками того времени; на нем был поставлен мраморный бюст хорошей работы, кажется, Peterson’a – индейский[76] вождь «The White Cloud» [ «Белое Облако»]. Он был приобретен моим отцом в Риме и напоминал ему его путешествие в Америку, где он охотился на бизонов с представителями этой благородной, но вымирающей расы. Отец, никогда не будучи охотником, тем не менее тогда убил бизона, нагнанного им верхом, голова которого была привезена им и подарена в Никольское. Над бюстом висел масляный портрет моей прабабки Марии Васильевны Олсуфьевой, рожденной Салтыковой[77], под стеклом, в широкой черной раме. Покойный барон Н. Н. Врангель приписывал его кисти графа Ротари или одного из его учеников. В простенках между окном и шкафами, а также у противоположной окну двери в гостиную висели кой-какие гравюры и фотографии с картин в старых рамках карельской березы; из них вспоминаю гравюру какого-то магната в латах XVIII столетия, которая в былое время висела у меня в первой моей комнате на Фонтанке, и фотографию с картины Рябушкина «Приезд послов». Над дверями в гостиную были повешены огромные оленьи рога, привезенные из Беловежа.
Северо-западный угол комнаты был занят печью, которая отапливала и «красную» гостиную и которая выходила сюда одним зеркалом поперек угла. Топка печи была из этой комнаты и была прикрыта высоким деревянным экраном, выкрашенным в белую краску. В нашем доме экраны ставились перед печами, которые были не кафельными, а штукатуренными и потому не всегда имевшими чистый и аккуратный вид. На полу был темный линолеум с мелким малоразборчивым рисунком. Посередине комнаты висела медная бессарабская люстра, вывезенная из синагоги, как и другие подобные ей люстры в доме. Наконец, у окна, на трех высок их с толиках, стояли три клетки с попугаями; было два зеленых – Дон Коко и Лори, еще моей матери, привезенные ею из Марсе ля, и один – белый какаду, подаренный нам О. Г<лебовой>, женою брата С<они>. Он грустно, бывало, говорил – «попочка спать хочет, спа-ать, спа-ать». Зеленые попугаи только отчаянно кричали, в особенности по утрам, когда к ним приходила чистить их баба Федосья. Лори был очень ласков, давался гладить и чесать, причем ложился даже на спину, а Коко был злой; Федосья называла его не иначе как «Тигра» или «Дикой». Она ходила за ними чуть ли не со своего детства и с ними беседовала на, по-видимому, взаимно понимаемом ими языке, причем она начинала эту громкую беседу с возгласа «труа, труа», который дружно подхватывался зелеными попугаями. Попугаи стояли тут и в мое детство, когда соседняя «красная» гостиная была столовой. Еще раньше в этой проходной комнате был наблюдательный улей с летком, проведенным в окно. Другой такой улей стоял в передней на месте стойки для аквариума, о которой я упоминал. Это было когда моя мать увлекалась пчеловодством и когда была устроена ею пасека в «старом» саду, а амшинник – рядом с теперешним tennis’om, где тогда были парники. Пчеловодами были два Степана – один «ученый», другой – его помощник из буецкой слободы Бутырок по фамилии Макаров. Моя мать своих пчел как-то даже выставляла на выставке в Туле и получила за них серебряную медаль. Помню все это как сквозь сон. Позже пчелы были переведены в Ясленский лес, где под наблюдением лесника Ивана, прозвищем Лавяга, они просуществовали до первых годов нашей жизни в Буйцах с С<оней>.