отношение к истории церкви, истории искусства, вообще истории, античные писатели и писатели эпохи раннего Возрождения, затем новые авторы: Oscar Wilde, Verhaeren, Метерлинк и другие…
Я любил длинными осенними вечерами сидеть за книгами в этой комнате. С каким увлечением перелистывались здесь маленькие тетради только что полученного «Гермеса», с каким наслаждением читались древние – Сафо, Пиндар и другие, как уносилась мысль на берега журчащего Алфея или в шумную, пеструю Александрию. Как остро чувствовалось раннее Возрождение и красота вторжения Карла VIII в еще Боккачиевскую Италию; с каким манящим чувством трансцендентности влекли к себе писатели первых веков и, наконец, незыблемые глубины святоотеческих писаний. Казалось, не было преград мыслям и переживаниям, и этому как нельзя лучше содействовало сознание изолированности комнатки, которую окружали необъятные равнины полей и однообразие столь же необъятного крестьянского люда.
В мое детство и раннюю молодость эта комнатка была бабушкиной спальней. Бабушка, графиня Мария Николаевна, была чрезвычайно скромна и довольствовалась весьма простым устройством в своей комнате. Беленькая постель, шкаф для платьев, комод, покрытый чем-то белым, умывальный столик у печки и два-три венских стула составляли всю обстановку. На окне висела прямая занавесь из тоненьких деревянных жордочек; в уголке над постелью блистал небольшой медный складень. В комнате пахло хорошим одеколоном и казанским мылом. По утрам бабушка проводила долгие часы за молитвой, в белом чепчике и беленьком капоте, по старому молдавскому обычаю она читала молитвы и Евангелие по-гречески. Я, бывало, подбегал утром к ее двери; стучась, спрашивал: «grand’maman, peut’on entrer?» [ «Бабушка, можно войти?»] и после утвердительного ответа входил здороваться с бабушкой при гаме и ревнивом лае очнувшихся бабушкиных мосек – Бирюка и Мопсы. После этого мы уже вместе с бабушкой шли в столовую пить кофе. На столе у каждого прибора стояли коричневые, обливной глины сливочники с затопленными сливками, в конце стола, где садилась бабушка, стоял коричневый поднос с кофейными чашками – серовато-синими с синими цветами; в это время спешил в столовую буфетчик Андрей, на ходу раздувая бабушкин медный кофейник с мешочком. Андрей одевался в Буйцах в длинный, застегнутый доверху, весьма «приличный» пиджак при черном галстуке, завязанном бантом; в Петербурге же он всегда был во фраке. Бабушка была моим казначеем, и когда, бывало, я просил ее выдать мне «из моих» денег, конечно, какой-нибудь пустяк – «vingt ou trente copecks pour le charpantier André, qui m’a fait un manche à mon marteau» [ «двадцать или тридцать копеек для плотника Андрея, который сделал рукоятку к моему молотку»], – то бабушка долго доставала деньги из комода, тщательно завернутые в беленькую тряпочку, отсчитывала нужную мне сумму и серьезно сообщала мне, сколько у меня еще осталось денег.