Вдоль северной стены уборной стоял у северо-восточного угла дубовый туалетный столик, на нем было зеркало в ясневой рамке еще моего деда Василия Дмитриевича и кой-какие серебряные туалетные приборы: кружка для бритья, подаренная моему отцу его товарищем по артиллерии Щербинским, круглая серебряная мыльница моего деда Василия Дмитриевича, его же серебряная лохань с кувшином и другие. Над столиком была дубовая полка, на которой стояли флаконы с eau de Lubin, eau de violette, eau de Quinine, затем духи Atkinson’a White rose, единственные употреблявшиеся моим отцом, и New mown hay [одеколоны разных наименований], которые любила моя мать; тут же стояла граната с датой службы моего отца в 4-й батарее. Между полкою и столом висели бубенчик на деревянном козьем ошейнике и тростниковая свирель, привезенные нами из Олимпии, где мы приобрели их у черноглазого пастушка, звучно оглашавшего своими трелями холмы на этой свирели. Под столиком всегда лежал мой Gladston bag – чемодан толстой кожи, купленный мне моим отцом в Лондоне, когда мы были там летом 96-го года.
В северо-восточном углу была икона трех Московских святителей, написанная Цехановским. В простенке же между этим углом и зеркалом буфетной печи, приходившемся за туалетным столом, висели: рисунок П. И. Нерадовского – Павел Николаевич Сальков, фотография – семья моей двоюродной сестры А. Милорадович, у рож денной Васильчиковой, фотография моих родителей и меня в Англии с семьей моего покойного воспитателя Mr. Cobb и серия небольших фотографий в одной общей рамке, снятых А. А. Гирсом, когда наш сын М<иша> был совсем еще маленьким и мы из-за него проводили часть лета в соседней Глебовской Барыковке, избегая эпидемии скарлатины, которая свирепствовала тогда в Буйцах. Это было в 905 году.
К нам в Барыковку тогда приезжал мой отец, который, страдая подагрой, вынужден был взять продолжительный отпуск, там мы узнали об ужасном Цусимовском поражении, и до нас доходили туда тревожные известия о всей России. Мой отец горячо принимал к сердцу наши военные неудачи и с грустью следил за развивавшимися событиями, его далеко не удовлетворяла та среда, которая окружала тогда государя, и он не раз вспоминал тот оптимизм, который царил в высших сферах при начале злополучной войны, когда государь ему заметил: «Я жду прибытия на Дальний Восток (таких-то) частей и тогда можно быть спокойным». Ход войны показал иное. Отец в то время считал необходимыми внутренние реформы, но не шел далее выборных от земств в Государственном Совете, без всякого ограничения верховной власти. О государе в раздумье он вы ражался: «C’est un lâcheur» [ «Это не постоянный человек»] (от слова lâcher – бросать), отмечая этим выражением черту государя перебрасываться с одного человека на другого.