Из недавнего прошлого одной усадьбы (Олсуфьев) - страница 100

В соседней, так называемой Бибиковской Барыковке тогда проводил лето мой шурин Петр Глебов со своей первой женой, рожденной Треповой, дочерью Дмитрия Феодоровича Трепова, игравшего в те годы немалую роль при дворе. Он, между прочим, приезжал в то лето в Барыковку к своей дочери.

Павел Николаевич Сальков в позе «гатчинского» Павл I. Около 1892. Частное собрание, Москва

Графиня Анна Михайловна Олсуфьева и Павел Николаевич Сальков в парке усадьбы Никольское. Около 1892. Шуточная фотография. Частное собрание, Москва

Рисунок Нерадовского, о котором я только что упоминал, изображал дорогого Павла Николаевича Салькова именно таким, каким хранит его образ моя память. Павел Николаевич в темной шинели с бобровым воротником, в теплой фуражке с козырьком и в сапогах с преувеличенно тупыми носками переходит панель на Фонтанке, очевидно, направляясь к подъезду нашего дома. Но кем был Павел Николаевич, о котором неоднократно приходилось мне упоминать в моих воспоминаниях? Внешне это был скромный чиновник еще Николаевской формации, бритый, с коротко подстриженными, довольно густыми усами, при этом чиновник, не сделавший «карьеры»; его товарищи по Училищу правоведения давно были членами Государственного Совета и сенаторами. Казалось, что для него «начальство» должно было бы быть высшим критерием в жизни; оно так и было, но таким «начальством» для Павла Николаевича являлись Олсуфьевы, Всеволожские – семьи, с которыми он был неразлучен и которым он предан был до самозабвения. Со Всеволожскими он был даже в дальнем родстве, но по скромности никогда об этом не говорил. Живя постоянно то у Всеволожских, то в семье тетушки графини Анны Михайловны, то у нас, он никогда не был «приживальщиком». Мой отец, который очень его любил, часто говорил, что Павел Николаевич всегда готов отдать семерицею за оказанное ему малейшее внимание. Он намного был старше моего отца, говорил ему «Саша, ты», а мой отец называл его Павлом Николаевичем и тоже говорил ему «ты». Павел Николаевич, бывало, любил пообедать у своих старых высокопоставленных товарищей по Училищу, послушать новости, затем по-детски точно рассказывал все моей матери или моему отцу. Он любил слово «распекать», которое произносил с особым ударением на последнем слоге, причем принимал грозный и начальственный вид; впрочем, все в доме знали его доброту, а главное простоту, и решительно все его любили и уважали. Когда я был в университете и мои родители по зимам уезжали за границу – «dans les roses» [ «к розам»], как выражался Павел Николаевич, – то мы вдвоем с ним оставались на Фонтанке и вместе коротали время, угощаясь иногда устрицами у «Медведя», до которых милый старик был большим охотником. Павел Николаевич был очень ласков со мною и был единственным, кто нежно называл меня иногда Юренькой. В один из отъездов моих родителей за границу, должно быть в зиму 900-го года, в то время, как я на день уезжал из Петербурга с моим приятелем графом Никсом Клейнмихелем на охоту, Павел Николаевич тихо скончался в кабинете моего отца на Фонтанке, где он спал: его утром нашли мертвым на диване. Ему было тогда за восемьдесят лет. Я благоговейно отвез прах этого дорогого друга дома в Олсуфьевское Никольское, где он был похоронен рядом с членами семьи, которую он так горячо любил.