Его увели, а меня перевели в спальню Тамары. Отобрали вещи. Забрали даже сберегательную книжку. В кошельке осталось пятьдесят рублей. Зашли в спальню, из шкафа вытащили пальто, костюмы, бросили в комнату и все двери опечатали сургучом и печатью.
Оставили мне только спальню, а Тамару перевели ко мне. Мебель-то была правительственная. А кабинет я привезла из Кузнецка. Опись не делали на мебель, вывезли — и все. У нас было три велосипеда: два дамских, один — мужской. Так они написали: "Один дамский, один мужской", т. е. написали только половину. А какая у нас библиотека была! — на полторы тысячи теми деньгами. Гроши взамен получила. В 1933 г. Орджоникидзе подарил нам "Бьюик" — семь мест, лимузин, громадная машина. Только что пришли документы, и сегодня мы должны были получить ее. Они уже знали об этом и документы на машину тоже забрали.
Меня с племянницей Тамарой перевели на десятый этаж в одну комнату. Там все такие же репрессированные были собраны в одной комнате. Тамара вышла на балкон и говорит:
— Соня, Соня! Посмотри: наши вещи увозят, — и мы стояли и смотрели...
Константина Ивановича расстреляли уже, а я еще жила там, в сером доме на набережной. Его расстреляли 28 июля 1938 года, а я только 26 августа оттуда выехала.
Молотов подписал постановление о немедленном выселении из правительственного дома без предоставления жилой площади.
Я прожила 16,5 лет по чужим углам. В основном, 12 лет в подвале, в окошечко созерцала подошвы ног. И то мне помог Казарновский. Дал мне деньги: надо было оплатить квартиру на год вперед. Он тогда дал мне 1,5 тысячи, заставил взять, и я ему всю жизнь благодарна.
Все фото, все-все я собирала у людей, которым раньше при жизни Константина Ивановича дарила. У меня ведь все забрали при аресте до последнего клочка, даже мои документы. Как-то в уборной, в углу я увидела кучу старых газет. Смотрю, в одной из них — фотография и текст "Группа директоров металлургических заводов", и там среди них мой Костя. Я вырвала клочок с его изображением и до сих пор храню. Еще до ареста он ездил в командировку в Швейцарию с комиссией по закупке металлургического оборудования и прислал мне оттуда открытку с дирижаблем. С того времени и храню ее.
А с орденами вот как было. Они спрашивают: "Где ордена?". Я говорю: "Вон там, в тумбочке." Они вытащили его орден Ленина и мой орден "Знак почета". Как у меня язык повернулся сказать, когда они заграбастали все: "Это мой орден". Они посмотрели и отложили. Потом я боялась — заберут ведь меня. Скажут: нечего ей болтаться с орденом. Но меня не тронули. Награждение не за мою работу. Все-таки я ж Бутенко была. Орджоникидзе моего мужа любил. Когда Орджоникидзе застрелился, — все жены рыдали. Он, независимо ни от чего, очень хороший человек. Его все металлурги любили. По Сталину рыдали, но по Орджоникидзе по-особому.