Блокнот для рисования обрел новую жизнь, и теперь Мария во время прогулок по городу иначе смотрела на людей и вещи: сложный узор на брусчатке, факиры на уличном празднике, силуэты портовых кораблей в утреннем тумане – ее окружали сотни идей, и самые красивые из них она должна перенести на бумагу.
– Я тебе всегда говорил, что твой талант снова проснется сам собой! – торжествующе произнес Франко. Но сам он был уверен, что именно его любовь возродила к жизни творчество Марии. Она не решалась ему сказать, что это случилось еще до их первой ночи: Марии нравилось представлять, что любовь Франко имела на нее такое воздействие.
Она отправляла эскизы в Лаушу, а корабли из Европы везли послания от Йоханны и других. Они поздравляли ее с удачной мыслью отправиться к Рут за новым вдохновением, не подозревая, что не только Нью-Йорк, но и любовь повлияла на ее воодушевление. Они еще не знали о драме, разыгравшейся в доме Майлзов. Рут не написала им об этом в последнем письме.
Мария уже раз десять извинилась за свою оплошность, но Рут до сих пор не простила ее. Сестры общались холодно и держали дистанцию. Попытки Стивена примирить их потерпели крах. Ванда же замкнулась в себе, словно улитка в своем домике, и никого не хотела видеть.
Марии ничего другого не оставалось, как гулять одной.
«Я хотела бы ходить по улицам Нью-Йорка и чувствовать себя просто женщиной, которая хочет получать удовольствие! Какой угодно женщиной». Эти слова попутчицы на корабле звучали в голове у Марии. Ее мучила совесть, что она до сих пор не навестила Горги. Но у нее просто не было для этого времени, каждый день наваливалось столько дел.
Если Франко не было рядом, ее путь обычно лежал в Гринвич-Виллидж. Мария по-прежнему была одержима мыслью, что нужно все впитать в себя и ничего не пропустить. И точно. Постепенно она стала понимать взаимосвязи, которые до сих пор ускользали от нее: натуралисты и символисты, приезжающие со всей Европы приверженцы «fin de siede decadence»[11], танцы Пандоры, экспрессионистские стихи Шерлейн и даже модернисты, которые изготавливали для Рут дорогие украшения, – все было связано, все сложилось как большая головоломка, стало чем-то неопределенным, чему еще не придумали названия. Здесь творила не Божья длань, а человеческие руки. Не было единого художественного стиля. Тут все было разрешено – средства безграничны. Хотя Мария жила в Америке уже почти девять недель, ее все еще смущало безмерное разнообразие, иногда даже пугающее. Как и прежде, она задавалась вопросом, где ее место во всех этих духовных экспериментах, протестах, вскрытом подсознании и освобождении женственности. Она вынуждена была признать, что в соответствии со здешними традициями искусство оказалось изрядно коммерциализированным. И все же она ощущала себя частью целого: об этом говорил ее распухший альбом для рисования, который она всегда носила с собой. Об этом же говорило и уважение других деятелей искусства, с которыми она встречалась. Прежде всего благодаря тому, что Мария оказалась великолепной собеседницей и обладала тонким художественным вкусом.