— Разумеется, ты ничего подобного никогда не делала. Но я всегда говорил в своих проповедях, что все эти летающие цилиндры никогда не были частью Господнего промысла.
— Что! — воскликнула Одри. — Папа, он же обвиняет меня в чем-то ужасном! Ты только посмотри на зачеркнутые слова!
— Не написал же молодой человек эту записку сам, дочка. — Он поглядел на меня и странно улыбнулся. — Но я всегда чувствовал, что эти вести из будущего никому не идут на пользу. Человек не должен знать о своей судьбе — это противно природе. Такое знание меняет его. Он пробует изменить будущее, но своими действиями только заставляет свершиться как раз те события, которых он и пытался избежать. Древние греки очень хорошо понимали это.
— Я не хотел, чтобы эту записку видели вы, сэр, — сказал я.
— Ничего плохого не случилось. Ведь никто пока не сделал ничего неподобающего, не правда ли?
— Разумеется нет, папа!
— Ну тогда все в порядке! — С этими словами преподобный Пеннибэйкер скатал записку в шарик своими большими ладонями. Потом прошел в коридор и кинул шарик в мусоропровод.
— Ну вот, сынок, — сказал он, вернувшись. — Я снял с тебя твою ношу. А теперь давайте больше не вспоминать об этом. — Он отечески улыбнулся. — Еще что-нибудь?
— Нет, — ответил я, обиженно взглянув на Одри. — Думаю, нет.
— Ну и ладно. Нам еще нужно тут кое-что проработать, если вы не возражаете.
— Конечно. Простите, что прервал вас.
— Не беспокойся, сынок. Увидимся на Большом Балу.
Одри, так и не взглянув на меня, вошла в дверь, которую отец придержал для нее, и они вернулись в гостиную.
8
Я был расстроен и отправился разыскивать человека, который, как я полагал, единственный сможет растолковать мне, что произошло. Джорджа Джонсона. Я позвонил в дверь каюты и услышал звук отодвигаемого кресла, а потом — тяжелые шаги. Дверь отворилась. Джонсон был без рубашки — в одних лишь шортах и сандалиях. Длинные седые волосы свисали на глаза. Его широкая грудь тоже поросла седым волосом. Кожа была дряблой и старческой.
— Какого черта тебе тут нужно?
Я рассказал ему о цилиндрике и о том, что преподобный Пеннибэйкер сделал с запиской. Джонсон с минуту раздумывал.
— Оральный секс, а? Так как же ты собираешься убить время до завтра, малыш?
— Да я не об этом беспокоюсь, — сказал я сквозь зубы. — Думаю, мы попали в шторм.
— Ладно, не психуй. Заходи. — Он отодвинулся, и я вошел в комнату.
Ничего неопрятнее я до сих пор не видел. Весь пол был сплошь заставлен грязными тарелками, пустыми стаканами и бутылками. Одежда валялась повсюду. На столе тоже был навален какой-то хлам. В каюте стояла включенная записывающая аппаратура, а перед ней — черная антикварная пишущая машинка, ощетинившаяся воткнутыми в нее записками. За ней лицом к стене повернута видовая пластина с чьим-то портретом. В лучах света плясала густая пыль. Аккуратно выглядел лишь ряд пустых бутылок под умывальником. Джонсон наполнил чайник водой и поставил его на горелку. Тот сразу же закипел, и он Налил кипяток в чашку, на верхушке которой был укреплен конический фильтр.