У бабушки были необыкновенно свежий для ее лет ум и цепкая память, и она далеко не исчерпала до конца жажду жизни; но, много думая о смерти, она не могла себе представить ни жизни вне Дома, ни смерти вне его стен. Ей, вероятно, становилось неуютно и страшно при мысли лежать на «незнакомом» кладбище чужого города, в котором после продажи дома ей пришлось бы жить согласно семейному конвенту у «дочек по очереди, по полгода у каждой». Я же, быть может, больше всех ей обязанный, давший в детстве обет «никогда ее не бросить», проживал после окончания университета в общежитии академгородка, а посему вообще выпадал из этой благотворительной «игры».
И вот она исподволь взращивала на всех нас в себе обиду: копила решимость, готовя себя к отказу.
* * *
В последний раз мы встретились перед моим отъездом на очень Дальний Север в качестве начальника экспедиции. Начинался год активного Солнца, то есть год, когда внимание к нему ученых Земли чрезвычайно активизируется.
Среди бурных подготовительных хлопот я вырвал сутки, чтобы съездить на родину, «отметиться».
Была весна. Городок пропах яблоневым цветом. Ничто не предвещало беды нашему дому. В сумерках он выглядел замкнутым и даже самодовольным.
Как всегда, не достучавшись снизу, я подошел к одной из двух ветел, посаженных по углам Дома бог знает кем и когда, а теперь изрядно общипанных и, воровато оглянувшись, крикнул как можно более по-мальчишески звонко (ситуация не располагала к солидности):
— Бабуся! Бабуся! Бабуся!
Во всех домах в зоне обзора колыхнулись занавески. Наша продолжала висеть строго. Повторив тройной зов еще дважды, я увидел, как в угловом окне второго этажа наконец занавеска чуть отодвинулась, и бабушка, приложив руку козырьком к морщинистому лицу, надолго припала к окну — всматривалась в меня. Я стоял в конусе тени от ветлы и нарочно не двигался, чтобы помучить ее. Тогда бабушка сама подвигалась за меня и, ничего не разобрав, сдалась: достав лампу откуда-то из-за спины, трижды качнула ею, как заговорщик в приключенческом романе. Это означало:
— Иди уж. Хоть ты и выкобениваешься, я тебя признала.
Да и мудрено было не признать: более пятнадцати лет повторяется эта сцена. Правда, с годами все реже и реже, а последние пять лет ровно два раза в году: весной перед очередной экспедицией и осенью по возвращении. (Это-то я и называл «отметиться».)
Открыв дверцу в невероятно рассохшихся воротах, я шагнул в кромешную темноту двора. Немного постоял так. Привык. На ощупь вдоль стены, поднимая ноги и опасаясь кадушки, где-то тут стоявшей, пошел в направлении входа в нижние сени.