Но, наверное, у каждого предмета и вещи, как и у людей, есть свой «звездный», «соловьиный» час, и я продирался к нему сквозь чехарду и сумятицу памяти, как продираются к речке через кустарник…
— Аркаша, Аркаша-а! — белое лицо бабуси в темноте казалось испуганным.
Склонившись, она смотрела на меня бесцветными зоркими глазами, ловя тот миг, когда я проснусь, чтобы сразу отодвинуться и не дать мне вздрогнуть.
Вздрагивать я не собираюсь — я злой, я смертельно спать хочу. «Отстань!..» — тихо шепчу я, а сам послушно натягиваю шаровары, сопя, как всегда по утрам, заложенным носом.
Иду за ней через темные холодные сени, тыкаясь в ее спину лицом, и на мгновение засыпаю, даже вижу сон, что иду вниз по склону горы. Но бабушка силой подсаживает меня на сортирный рундук, прикрытый печной заслонкой, и я оказываюсь перед крохотным квадратным окошком, в которое с трудом входит моя голова.
— Ш-ш! Слушай, — приказывает мне она.
Я слушаю. Ветер волнами гонит шум от стены дома в глубь сада. Тихонько поскрипывает внизу калитка — значит, кто-то оставил ее открытой на ночь. Не я ли? Слышно, как постукивает на ней проволочный крючок. Утром в калитку войдут куры. Я догадываюсь, зачем бабушка подняла меня среди ночи.
— Бабуся, это не я… — начинаю оправдываться я, хотя и не совсем уверенно.
— Да тише ты!.. Где же они? Улетели, что ли?
Она оттесняет меня от окошка и высовывается сама.
Мне холодно и противно в дурно пахнущей темноте уборной.
— Я пошел, — говорю я неожиданно для себя басом.
— Подожди-и, — уже просит она. — Ведь вот, стервецы! А может, мы их спугнули?
Мы постояли еще немного и пошли. Едва закрыли за собой дверь уборной, как началось такое…
Они свистали, щелкали, шипели по-змеиному, тренькали, тютюнькали, звенели — черт знает, что они еще делали! Вместе и порознь, попарно и хором.
Хотя окно выходило не в сад, зато оно было большое, и в правой его створке так удачно не хватало стекла, что наши головы прекрасно поместились в ней одна над другой.
Мы долго стояли у этого окна.
Птицы славили ночь с такой блаженной яростью, так истово, что было как-то даже неловко за себя, что мы лишь тихие подслушиватели чужого восторга, безучастные свидетели, соглядатаи чьего-то неистового счастья.
— А хочешь, я им подсвистну? Я умею! — вдруг предлагаю я.
— А не улетят? — сомневается она. — Ну попробуй, если негромко.
Совсем недавно, чуть ли не накануне, в связи с приближением плодово-ягодной поры Мыльников дал мне несколько уроков «шухерного» свиста.
Предчувствуя триумф, я облизываю пальцы и свищу для разгона тихонько, с шипом. Затем в полсилы. Потом еще громче. Потом как только могу. И уже изо всех сил — до треска в защеках, до слезы…