— Выходит.
В голосе его мне почудилась нота злорадства. Я сказал дипломатично:
— Авдей Семеныч! Я знаю, как вы с ней жили, ну да что теперь об этом вспоминать? Лично у меня к вам претензий нет. Напротив, я даже рад, что мы встретились. У меня на этот случай и бутылочка есть. Вы уж мне, Авдей Семеныч, расскажите о пожаре поподробнее. Особенно про бабусю. Как она, очень испугалась? Металась, плакала, наверно?
Видно, что-то у него на совести было, может, побаивался чего, а тут вдруг сразу успокоился.
— Рассказать я тебе, конечно, расскажу. Только ты не очень спешишь? Я бы сначала кирпичец наломал.
— Никуда не спешу. Специально же приехал. Ломайте побольше — помогу везти.
И я остался на крыльце, размышляя о неуловимой перемене в нем, происшедшей прямо на глазах. Или почудилось? Да и вообще, что я о нем знаю? Почти за тридцать лет моего с ним знакомства он остался для меня этаким сфинксом с настороженной гаденькой ухмылкой. Или это трансформировалось бабушкино отношение к нему? В конце концов, меж ними была неизлечимая вражда — вражда двух собственников одного владения. Стало быть, люди уходят, счеты остаются? «Вендетта по-городецки»… Не хватало еще наследовать эти дрязги. У каждого предостаточно собственного зла. Оно рождается в человеке как реакция на личные неприятности. А те возникают из-за несовершенного устройства жизни. И поскольку зло (в собирательном смысле) — штука необыкновенно заразная, надо бережно относиться к доброму в человеке, учиться этому и передавать по возможности дальше — по цепочке поколений. Вот тогда… Да, но порой поди разберись, где добро, где зло. Отличить хорошее от плохого не всегда просто. Воспитание — и есть развитие вкуса в таком вот большом смысле. Оно — воспитание это — продолжается всю жизнь. Все же, полагаю, повезло тем, кто много общался в детстве с дедом или бабкой!
Да, как наставники они более терпимы и менее строги, часто начинены предрассудками, мнительностью, старческим пассеизмом («А вот в наше время!»), все так. Но где бы я ни бывал, всегда находились люди особого склада, с которыми и взаимоотношения складывались по-иному: более душевные, менее рациональные. Образовывался клан относивших себя шутливо к «бабушкиным детям». Чем объяснить эту гордость?
Про стариков часто по поводу и без повода говорят: «второе детство», «впадают в детство», «что старый, что малый»… И даже в этом мне чудится зависть к тому, как старики и дети способны понимать друг друга, к их взаимной дружбе и снисходительности.
Характернейшая особенность общения «старых и малых» — та бескорыстная щедрость, с которой старики в порядке назидания оперируют драматичнейшими опытами собственной жизни. Переболев этой жизнью, они смотрят на нее отстраненно, с неуязвимых позиций старости, не подвластной уже уколам ущемленного честолюбия, томительным комплексам неудовлетворенности. А маленькое старческое тщеславие легко удовлетворится похвалой «загубленному» таланту и туманным обещанием, что хоть внук, унаследовав его, станет когда-нибудь «большим человеком». Впрочем, что толку оплакивать погибшие таланты, нужно печься о погибающих. Да и вопрос о загубленном даре («в землю закопать — грех-то какой!») всегда казался мне спорным. В конце концов, величие народа, его одаренность определяются и зарытыми талантами, которые все одно нежданно и буйно прорастут в ближайшем будущем. (Утешительная теория для неудачников, не так ли?)