Студент переминался, волнуясь, обдергивая вздрагивающими пальцами куртку, не спуская глаз с режиссера. Ему и в голову не приходило, что стоящий рядом с ним знаменитый народный артист волнуется перед съемкой куда больше, чем он.
И вот съемка началась.
Как будто все шло гладко. Но чем дальше развивался эпизод, тем глубже охватывала Михаила Михайловича тревога.
Вот он встал, прошелся перед аппаратом по кабинету, повернулся к собеседнику, переспросил его… Студент ответил хрипловатым от волнения голосом, и Михаил Михайлович подошел к нему ближе. Сейчас собеседник говорил, а Михаил Михайлович стоял перед ним, наклонив набок голову, и слушал. Он чувствовал: все было похоже — движения, жест, наклон головы… Приметы были верны, приметы были много раз проверены.
И все же чуда не случилось и на этот раз. Эпизод опять не удался.
— Почему, почему снова неудача? — говорил Михаил Михайлович, сидя в комнате режиссера после съемки. Он уже разгримировался, надел свой обычный костюм. — В чем моя ошибка? Я знаю, что ошибаюсь в главном. Но как это найти, как исправить? Как?
Он вскочил со стула, пробежал по комнате и опять сел. Он глядел на режиссера, и тот прочел в этом взгляде мольбу, доверие, отчаяние — все то, что мог прочесть только он один.
— Как найти, как исправить? — повторил Михаил Михайлович снова.
Режиссер молча задумчиво смотрел на него.
— Слушай, — наконец сказал он. — Мне кажется, я понял, в чем твоя ошибка.
— Ну? — Михаил Михайлович придвинул к нему стул. — Ну, ну? — повторил он и протянул к нему руку, словно хотел тут же схватить, зажать в ладони, как птицу, это важное, бесконечно необходимое ему слово.
— Пока иди домой, отдохни, — сказал режиссер медленно. — Мы поговорим завтра.
Дома в комнате Михаила Михайловича на полу возвышались горы книг с белеющими между страниц закладками: ленинские статьи, материалы, стенограммы выступлений, воспоминания современников, книги писателей, которых любил Ленин… Книжные горы с каждым днем росли, увеличивались, до письменного стола было почти невозможно добраться, но Михаил Михайлович запрещал убирать их.
Он взял одну из книг, раскрыл ее. И тотчас же могучий поток ленинской речи хлынул к нему с глянцевых страниц; он попробовал повторить эти слова вслух и, тяжко вздохнув, положил книгу на место.
— Ты бы отдохнул… — сказала жена, с состраданием глядя на него.
— Пойми, пойми… — говорил Михаил Михайлович, не слушая. — Пойми, что любой художник, когда пишет портрет самого великого человека, ищет для изображения один ракурс, одно душевное состояние. Если он их верно нашел, верно передал, — он добился удачи. А мы… Мы ищем сотни ракурсов, сотни поворотов, мы стремимся показать его во всяческие минуты его жизни, в различных условиях, различных душевных состояниях. Я, я, обыкновенный смертный, должен знать об этом великом человеке все; все вместить в себе, все передать. Откуда мне найти в себе такую силу?