Это был Юлиус Фучик — такой, каким его навсегда сохранил для нас художник Макс Швабинский.
— Боже мой… — сказала я. — Этот портрет…
— Просим? — переспросил хозяин, наклонив набок голову, и я подпрыгнула на стуле.
— Йисте чех! — закричала я. — Вы чех! Но как вы оказались здесь? Млувим троху чески. Але чту добрже, Дьекую вам за срдечне пржиети! Просим!
Я выпаливала подряд весь свой запас чешских слов, пораженная неожиданным открытием. Так вот почему мне показалась знакомой певучесть его интонаций! Но как случилось, что он живет в Пржевальске больше тридцати лет! Откуда он приехал? Как все это произошло?
— Проминте, хтела бых се довьедет… — Тут я остановилась, как музыкальная шкатулка, у которой кончился завод. — Я хотела бы узнать…
— Ну… — Мой хозяин поправил воротничок. — Тогда придется долго рассказывать. Это действительно очень древняя история. Я ведь приехал сюда в тысяча девятьсот двадцать четвертом году…
— А как это случилось?
Он помолчал.
— Вы знаете, — сказал он, — у народов Средней Азии есть пословица. Очень мудрая, между прочим. Вот как она звучит: «Когда утром человек просыпается от лучей солнца, он поворачивает голову туда, откуда идет свет».
— А ты расскажи, Иржи, — проговорила Мария Терентьевна и налила мне еще чая. — Расскажи все, как было.
Но седой Иржи молчал и поправлял воротничок на морщинистой крепкой шее, и я тоже молчала, ожидая. Теперь мне были понятны и хлебцы с тмином, и клетчатые уютные башмаки, которые с таким удовольствием носят чехи у себя дома, и то неуловимое, что витало в обстановке комнаты, делая ее непохожей на все другие, какие я могла увидеть в этом городке.
Непонятна мне была только Мария Терентьевна с ее добротным русским говором и внешностью старой курсистки. Уж в ней-то все кругом было только русское.
Но тут мой хозяин начал свой рассказ.
Он говорил не торопясь и смотрел в окно, словно видел там события собственной жизни, и не вспоминал, а рассказывал о том, что видит. И я тоже смотрела в окна, за которым шумел дождь, и мне казалось, что я вижу те же картины, что и он.
Я видела Прагу и Братиславу, Брно и Кладно, и многие другие города в те далекие годы, и краснощекого голубоглазого человека с упрямо торчащими светлыми волосами, каким был тогда молодой Иржи Витачек. Я видела, как ездит он по городам и деревням Чехословакии, рассказывая людям о Советской России, о юной светлой республике, переживавшей тогда сложную и трудную пору. Он говорил им и о далекой Киргизии, прекрасной горной стране, которая столько веков знала бесправие и нищету, говорил о ее народе, о ее озерах и пастбищах, о ее горах и степях, о ее пыльных жарких ветрах и грозовых полднях.