— А ты все ещё наведываешься? Ой, гляди, Артем, — укоризненно покачал головой Малашенко, — не пришлось бы нам заниматься тобой на бюро.
Видимо, Бородка рассчитывал на другой эффект. Пошутят, как водится среди мужчин, и делу конец. Таким образом он даст понять Лемяшевичу, что для него, Бородки, все это мелочь, о которой он не боится говорить даже при секретаре обкома. Но тут явно получилась осечка, и Артем Захарович сразу забыл о кулинарии, повернулся к Лемяшевичу — раскрасневшийся, колючий, с недобрым огоньком в глазах.
— Марина мой старый друг, чудесный товарищ, партизанка. А все остальное — бабские сплетни, болтовня. Кто может лишить меня права заехать к другу?
— Посреди ночи? — с недоброй иронией спросил Лемяшевич.
Бородка зло взглянул на него, но сказал спокойно, доверительно:
— Хорошо. Будем откровенны. Я люблю эту женщину. Кто запретит мне любить?
Малашенко погрозил ему пальцем:
— Артём! Не увлекайся!
— А ваша семья, дети? — спросил Лемяшевич.
— Вы — молодой идеалист, Лемяшевич. Когда вы женитесь и поживёте с моё…
— Ну, знаешь, года не служат оправданием распущенности, — потеряв терпение, зло остановил его Малашенко. — Я вижу, не миновать тебе бюро.
— Что вы мне все «бюро», «бюро»! — в свою очередь рассердился Бородка и даже побледнел. — Я хочу поговорить как мужчина с мужчиной. Имею я право любить?
Лемяшевичу неприятен был этот разговор, ему хотелось скорей его окончить, но он не мог уже остановиться: когда доходило дело до спора, он не способен был промолчать, остаться в стороне, а тем более сейчас, когда все это так близко его касалось.
— А кто ж не имеет права любить! — горячо сказал он. — Любите, пожалуйста. Но давайте поговорим не как мужчины, а как педагоги. Я молодой педагог, вы — постарше…
— Я? — переопросил Бородка.
— Вы… Почему вы не хотите считать себя педагогом? Вам партия доверила воспитание…
— Полсотни тысяч людей, — подсказал Малашенко, переворачивая вместо Бородки рыбу, которая уже начала подгорать.
— Да… и вы старший среди нас… Вы руководитель, представляете партию, стоите на страже ее высоких моральных принципов. На вас смотрят, вам подражают, особенно молодежь… Вы заметьте, какими глазами смотрит на вас этот юноша, Костянок… Возможно, вы его идеал… И вот я думаю… Видимо, он не понимает… Не знать он не может… Видимо, не придает значения… Или, может быть, и эти ваши деяния ему кажутся геройством, положительной чертой сильного человека. Представьте, что так оно и есть. Нет, вы представьте! — настойчиво потребовал Лемяшевич, встав против Бородки. — Я не говорю обо всем остальном: о ваших собственных детях, о вашей семье… Они как? Что скажет ваш Коля?