Ибо все мы, как «привилегированные», были для них ненавистными «паршивыми буржуями», которых ломившиеся к нам люди грозились выбросить в окно».
Именно зависть внедрялась в человеческое сознание, а не жажда справедливости, потому что никакой справедливости в новосозданном государстве не предвиделось. Пришел всемогущий страх. Позже драматург Афиногенов напишет пьесу под названием «Страх», утверждая, что 80 процентов населения страны направляют свои действия страхом. Чтобы никто не дергался, с 21 февраля 1918 года в стране восстановили смертную казнь, 16 июля 1918 года убили царскую семью, 5 сентября 1918 года ввели концлагеря, с декабря 1918-го ЧК получила статус полной самостоятельности. Какая там элита! Какая там пролетарско-крестьянская власть! Однажды начавшись, вакханалия лишь углублялась, выбрасывая на поверхность новые жертвы и новых вождей, новых хозяев и новых палачей. Один из творцов Октября, Лев Троцкий, позже, оценивая круговую поруку новой элиты, напишет, что «политика Сталина отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день».
Когда вот так, директивно, обрушивается моральный ориентир, летят к чертям и все остальные, стрелки компасов начинают вертеться, путая направления, и сообщество сложиться не может. В нескольких религиях, в том числе в древнем христианстве и в иудаизме, самым страшным состоянием является именно хаос, когда утрачены ориентиры добра и зла, когда все становится допустимым. Вполне понятны слова Павла Загребельного, который сегодня пытается понять общество, жившее по извращенным правилам несколько десятилетий подряд: «Що з нами відбувається? Ми мовби новонароджені діти. Самі не знаємо, чого нам хочеться, куди йти, як жити далі. Є побудження до мислі, але немає мислі. Є спонука до дії, але немає дії. Тоді що ж це? Життя? Ні, це божевілля, на яке ми й не знаємо, де копати зілля».
В прошлом бывало не всегда справедливо, но существовало строго сортированное общество с правилами, где было понятно, кто есть кто. Кроме того, отечественные элиты были породнены с мировыми, с европейскими, никогда не стремились существовать обособленно. Писатели, художники, купцы, промышленники и политики бывали своими в Берлине и Париже, в Каннах и в Баден-Бадене (многим это помогло выжить после Октябрьского переворота). Они не обнимались-соединялись поверх кордонов, как призывал безнациональных пролетариев Карл Маркс, а достойно входили в состав мировых элит, сохраняя приметы своей страны и своего национального происхождения. А как же еще?