Устюшин снял варежки, взял в правую руку один конец провода, левой рукой дотянулся до провода, который теперь валялся на снегу. Концы были оголены от изоляции и кусались на морозе.
Человеческое тело, как известно, проводник электрического тока. Вот он и включился в линию.
Как удачно, что у них на батарее старшина не успел обуть связистов в валенки; как хорошо, что подмётки у него резиновые!
Он стоял, широко раскинув руки. Стоял, потому что не хватало провода. А прилечь или присесть на снег нельзя: как бы не заземлить всю линию…
Конечно, можно поднатужиться и ещё сильнее потянуть концы провода на себя. Но тянуть изо всех сил Устюшин боялся — ещё оборвётся. И до поздней ночи, пока не отгремел бой, во весь рост стоял Устюшин на опушке леса, среди молоденьких ёлок, посечённых осколками; немало свежих хвойных веток и веточек легло вокруг на снег.
Когда слышался зловеще нарастающий звук мины, Устюшина охватывало жгучее желание бросить концы натянутого провода и припасть к земле, уткнуться лицом в сухой снег, вдавиться в него как можно глубже. Но всякий раз он унимал дрожь в коленях, выпрямлялся и оставался на месте. В правой руке, окоченевшей от холода и усталости, Устюшин держал «Днепр», в левой — «Алтай».
Тёплые варежки лежали на снегу, у его ног.
Первое письмо от Григория Ивановича Каширина пришло в полк спустя месяц после его ранения.
«Товарищ майор, — писал Каширин. — В первых строках моего письма докладываю Вам обстановку. Обстановка в палате благоприятная. Маскировка в белый цвет полная, имеются даже занавески».
Заканчивалось письмо обещанием быстро поправиться и вернуться в полк.
Прочитав письмо, майор Жерновой недоверчиво покачал головой. Он вспомнил, как Каширин с землистым лицом и серыми, почти чёрными губами лежал на носилках: он был тяжело ранен в бедро и голень. Раненые, когда пишут из госпиталя, часто обещают быстро поправиться. Если им верить, они и в госпиталь-то попали по недоразумению.
От Каширина долго не было ни слуху ни духу, как вдруг он предстал перед майором собственной персоной.
— Сержант Каширин из госпиталя прибыл! — лихо отрапортовал он.
— Ну-ка, покажись, Григорий Иванович. Как там тебя залатали?
Майор шагнул навстречу Каширину, они обнялись. Оба воевали вместе ещё у Соловьёвой переправы. Григорий Иванович за эти месяцы изменился мало, разве что похудел и от этого казался более долговязым, а шея — более длинной. Плечи были столь покатыми, что сержантские погоны Каширина хорошо видны и сбоку. Шинель, изжёванная и мятая, была непомерно широка, и казалось, надета на голое тело. Широкий воротник подчёркивал худобу шеи.