Зало Московского окружного суда по 1 уголовному отделению полно публикой.
Разбирают сенсационное дело о сорокаженце. Подумывали разбирать его при закрытых дверях, но потом отдумали и валяют при открытых.
Вот ввели подсудимого.
В зале шепот, переговоры.
Проходит некоторое время.
— Суд идет! — раздается возглас судебного пристава.
Сбоку крутится молодой адвокат-еврейчик.
Дверь к публике открывается и входят три убелевших сединой старца. Это члены Окружного Суда. Она садятся.
Всюду торжественное молчание.
Председатель начинает дело.
— Вы же Петр Егоров Трындин, он же Илья Федотьич?
— Я, — отвечает смело подсудимый.
Начинаются банальные вопросы о числе лет подсудимого и пр.
— Крестьянин Пензенской губ., Петр Егоров Трындин, — читает секретарь, — обвиняемый в том, что при живой жене в Пензенской губернии, он был ровно тридцать девять раз женат и в конце концов предпоследнюю свою жену зарезал.
Идут детали события.
— Признаете вы себя виновным? — спрашивает его председатель.
— В сорокаженстве я признаю себя, — говорит подсудимый, видимо, бравируя количеством браков, — а в убийстве нет.
Начинается дело и допрос свидетелей. В конце концов дело выяснилось. Свидетели все были против Трындина.
Не помогла и речь адвоката.
Трындина засудили на двадцать лет каторги.
Темная, неуютная одиночная камера тюрьмы.
В ней у стола на пустой деревянной скамейке сидит Илья Федотьич и что то думает.
О чем он думает, это неизвестно.
В это время в окошечко просовывается голова смотрителя:
— Арестант, — говорит он, в— ас зовут ваши родные.
Илья Федотьич очнулся и отправился вслед за смотрителем. Его сопровождали двое конвойных, надев на него предварительно кандалы.
За решеткой в приемной стояла какая-то баба и нервно всхлипывала.
— Илюша, Илюша мой! Ненаглядный! — завопила она. — Засадили тебя, несчастного, а я знаю, ты из за любви ко мне все это сделал. Искал ты себе жену по нраву, настоящую, и не хотел баб зря колошматить, а теперь засадили тебя за истинность-то твою.
И баба вновь захныкала.
Илья Федотьич как-то тупо взглянул на нее, усмехнулся и отворотился.
Нехорошая гримаса исказила его лицо.
Он махнул рукой и попросил отвести себя назад в камеру.
Его отвели.
Придя к себе в свое мрачное помещение, Илья Федотьич нервно заходил по комнате. Он то и дело оглядывался, не видит ли кто-либо, не подсматривает из глазка.
Затем он подошел к окну, оглядел его и стал рвать от своей рубашки полосу за полосой.
Рвал быстро, лихорадочно.
Часового, как на грех, не было.
Быстро получилась веревка, небольшая, но крепкая.
Илья Федотьич обмотал ее вокруг своей белой шеи и удавился.