— До войны бы покрепче имели замок! — выкрикнул кто-то.
— Что-о?
Все молчали.
— Ну так вот. Прошу всех пройти на площадку под березы и приготовить документы.
— Какие документы? Кто их нам дал?
— Неважно. Приготовьте что есть.
Он обогнул будку и, поддерживая большую, как окорок, кобуру, побежал ленивой рысцой под березы, где за столом, накрытым красной скатертью, играли в шахматы лысоватый, лет тридцати, капитан и пожилой человек в гражданском.
— Кончай, ребята. Новая партия пришла, — сказал майор, подойдя к столу.
— Погоди, Замков. Дай доиграть, — отмахнулся человек в гражданском, снимая у заглядевшегося капитана пешку.
— Народу много, Чуркин. До ночи не управимся. Кончай.
К столу, с котомкой за плечами, слегка прихрамывая, подошел обросший седой щетиной, истощенный человек в красноармейской гимнастерке, латанной в локтях и на плечах рыжими лоскутами. Четыре вмятины от угольничков были еще хорошо видны на выцветших петлицах. Он вытянулся по-солдатски, вскинул руку к потрепанной фуражке с облинялым голубым околышем.
— Бывший старшина эскадрона первого кавполка Особой кавалерийской бригады Фетисов!
Замков заглянул в толстую, прошитую шпагатом книгу.
— Брось врать. Особая кавбригада расформирована еще в апреле сорок первого. Лошади сданы казакам, а люди вошли в состав танковой бригады Васильева.
— Все так, — ответил Фетисов. — Только мы и в танковой были кавалеристами.
— Чушь несете. Вам был присвоен новый номер.
— Номер-то был, а вот танков…
— Кого вы знаете из командиров? — спросил вежливо капитан.
— Командир эскадрона Антонов. Комиссар Лукьянов. Комполка Авдеев, — без запинки ответил Фетисов.
— А из солдат?
— Васечкин, Калюжный, Федоренко, Черенков…
Капитан обернулся к Замкову:
— Честный. Не врет.
— Посмотрим. Не торопитесь. Как попали в плен, Фетисов?
— Не помню.
— Как так не помнишь? Я за вас буду помнить, что ли?
— Я был контужен, — виновато опустил голову Фетисов. — И потом нога…
А майор Замков встречал уже нового репатрианта — девушку лет восемнадцати — двадцати. Она подошла легкими, неслышными шагами, доверчиво улыбаясь, и остановилась у стола под березой. Все на ней — от парусиновых туфель до шерстяного платка, накинутого на плечи, — было дыряво-старым. Цветастое платье с блеклым рисунком русских матрешек латано и перелатано. Платок держался на сплошных узлах. Однако даже эта жалкая одежда не скрадывала природного обаяния ее лица. Может, лишь немножко старила. Чужим на ней была только крикливая, пестрая шляпа с длинным павлиньим пером да латунная брошка на груди.
Замков брезгливо покосился на шляпу, кивнул Чуркину: