И в Гуде он был один. Но время от времени слышал человеческую речь, пусть даже прячась за оконной шторой, наблюдая за односельчанами. Волновали его их голоса, он с завистью наблюдал, как Ефим, Николай и Михей возят бревна Кате на сруб, при этом шумят, спорят, потом спокойно разговаривают о своем — живут, как и должны жить люди.
Слышал и как говорят женщины — спокойно, негромко, иногда озабоченно... Слышал и детские голоса — звонкие, веселые, радостные, несмотря на то, что живется им несытно, не очень хорошо.
Слышал голоса людей и в городе, когда работал там, слышал, говорил с кем-нибудь. И никогда раньше не задумывался, что значит слышать человеческую речь, что значит разговаривать с людьми.
А здесь будто оборвана та невидимая нить, что соединяла его с людьми. И обрывки той нити незаметно сплыли, растаяли, не оставив следа, разве что — мысли о людях, воспоминания о них... И каждый раз эти воспоминания, если касались деревни, все больше и больше угнетали его — нет никакой связи с тем, без чего человеку нельзя жить на земле, — связи с людьми.
Понимал Иосиф, что один не выживет. Несмотря даже на то, что у него есть крыша над головой, жилье, еда. Пока ходит по земле, пока стоит на своих ногах, сможет сам согреть место, в котором обитает, пищу добыть сможет. А вот без связи с людьми, прежде всего через речь, пусть через одно-единственное слово, вряд ли выдержишь — усохнешь под тяжестью мыслей о своем былом и настоящем.
Он это знал. Знал, чего иной раз стоит даже одно слово, которого от тебя кто-то ждет, а ты так и не произнесешь его, — судьбы. А если точно, его и ее, Теклюшкиной судьбы.
Своя судьба — так это и есть своя. Она как на ладони. Неподвластна она тебе: смирись с ней, живи, как живется. И он смирился. А вот о ее судьбе ему до сих пор ничего не было известно. Хотя иногда казалось, что Теклюшка, будто бесплотный дух, постоянно возле него. Он идет куда-то, она рядом, не отстает от него ни на шаг. Смотрит на него, и он понимает, что хочет спросить: «Почему же ты, Иосифка, когда просила, не сказал одного слова — останься? Неужто оно такое тяжелое, что произнести не смог? Сказал — осталась бы я с тобой и ничего того, что случилось, не было бы ни в твоей, ни в моей жизни...»
Помнит он и еще одно слово, сказанное чужими для него людьми, но заставившее его вернуться из города в Гуду, — дом. Огромное слово, судьбы людские вершащее... Суть его необычайно ярко открылась ему однажды в городе, когда неожиданно стал свидетелем встречи двух незнакомых ему людей, двух братьев-воинов: один, молодой и здоровый, направлялся на фронт, другой, изувеченный, с обожженным лицом, ехал с фронта. И сотни людей с двух эшелонов, остановившихся на станции, — один направлялся на запад, другой на восток, — смотрели на этих воинов кто как на своих братьев, кто как на сыновей, а кто как на внуков. Они этих бойцов не знали и никак, ни кровно, ни родственно, не были с ними связаны. Но связь между этими людьми, ставшими свидетелями встречи двух воинов, существовала, и было какое-то особое ощущение единства, и сейчас не до конца понятное Иосифу. Хотя известно, что слово единит, как дух. И судьбу меняет. «Дом» было то слово. «Ваня, домой! — кричал изувеченному брату брат, направлявшийся на фронт. (Наверное, он знал, что его брат с таким обликом не хочет туда возвращаться.) — Слышишь?.. Домой!..»