Она улыбается, склонив набок голову и отвечая на вопрос журналистки, бросая в толпу идеально отрепетированные теплые взгляды. Видят ли эти тупицы, что там, на дне ее зеленых омутов? Они готовы молиться на нее, а я вижу там пустоту. Ту, которая спрятана за маской счастливой и успешной актрисы. Ту, которая совсем скоро поглотит черный зрачок. Я ее чувствую, эту пустоту. Такая же в моей груди разливается сейчас. Странная. Неправильная. Потому что ненависть затмевает. Потому что порождает боль. Порождает такую дикую боль, что хочется взвыть, хочется разнести на хрен все вокруг и, схватив ее в охапку, увезти, посадить на свой вертолет и улететь отсюда туда, где на нее смотреть смогу только я. Туда, где она видеть сможет только меня одного.
Хочется прижать ее к себе, и чтобы как раньше, плакала, и слезы ее обжигали даже через ткань пальто. Они ведь не могут врать, ее слезы. Я помнил до сих пор, какими горячими они были.
А потом появился он. Ублюдок. Он шагнул откуда-то сзади нее и притянул к себе за талию. А она… она улыбнулась ему и подставила губы, в которые он своими впился.
Сучкааа…
Смотреть, как он продолжает удерживать ее одной рукой… смотреть на его локоть, на котором ее рука держится, и чувствовать, как пустота исчезает, как растворяется бесследно ненавистью. Чистой. Острой. Отвратительно острой ненавистью к твари с лицом моей девочки.
Она еще не знает, что это последняя награда, которую она получит. Она еще не знает, что следующая маска, которую она наденет, будет гримаса боли. Маска, которую ей никогда с себя не снять, потому что я пришью ее намертво к идеальному кукольному лицу.
1980-е гг. СССР
Каждый раз, когда его тела касалась плеть или носок сапога, меня скручивало в приступе дикой боли. Господи, я больше не могу смотреть, как его бьют, я больше не могу знать, что над ним издеваются. Не могу. Я сойду с ума. Шептала ему, что приду и видела только его глаза, наполненные отчаянием. Самым диким нечеловеческим отчаянием и упреком… да, упреком с ядовитой горечью. Из-за Виктора. Я знала, что из-за него. Потому что не пришла днем. Не могла я. Они в гости приехали, и мать перед ними ковриком стелется и меня стелет. Играть для них заставляет, петь, танцевать. И я не могла уйти. Не знаю, как с мостика в воду полетела. Я воды всегда до паники боялась, самый жуткий кошмар был утонуть. Старалась от нее всегда подальше держаться, а тут отец Виктора захотел осмотреть двор клиники. Обсуждал с моей матерью свой вклад в развитие больницы. Они решили сделать сквер со стороны главного корпуса с лавочками и фонтанами. Пока он красочно описывал, как поставит на мостике скамейки, я смотрела как светло-желтые осенние литья, кружась, падают в темную воду. Виктор что-то бубнел позади меня. Кажется, стихи читал. Он думал, что это красиво, а я даже голос его не слышала. Думала только о том, чтобы они быстрее уехали, и я снова оказалась в объятиях Саши. Втянула его запах, закатывая от наслаждения глаза, и шептала, как сильно скучала по нему, как представляла его губы на моих губах все эти дни, что мы были в городе у родителей Виктора. И как он сожмет меня в сильных руках до хруста костей, так сладко и так больно сожмет. В этот момент Витя обнял меня за плечи, и я, отшатнувшись назад, полетела через невысокий парапет в воду. Доли секунд. Какие-то мгновения. Самые жуткие моменты в жизни всегда кажутся бесконечными… Я помнила это падение до мельчайших подробностей. Свое полное падение в этот день и в эту ночь. На то дно, откуда больше никогда не выплыву в черную бездну принадлежности своей смерти в облике человека.